Том Холт - Александр у края света
Мне совершенно это не понравилось; как правило, Феано была вовсе не склонна к мелодраме.
— Могу и спросить, наверное, — сказал я. — Но болиголов — довольно неприятная тема для нас, афинян, и в особенности — для философов. Тебе не кажется, что ты немного перебарщиваешь?
Александров взгляд сменился смертельно ядовитым.
— Перебарщиваю, — сказала она.
— Да, — ответил я.
— Перебарщиваю.
— Возможно, тебе будет трудно поверить, но в моих родных местах беременность не рассматривают как некая разновидность смертного приговора. На самом деле, людей сегодня было бы очень мало, если бы никто никогда не беременел. Скажи мне, не просочилась ли часом в вашу прекрасную страну затейливая концепция развода? Или мне предстоит поединок не на жизнь, а насмерть или что-нибудь другое, в равной степени причудливое?
Она еще больше нахмурилась и вдруг хихикнула.
— На самом деле, — сказала она, — это очень мило с твоей стороны. Но я не думаю, что если Писандр убьет и тебя заодно, это сильно улучшит положение. Вообще-то да, у нас есть развод, а законно убить прелюбодея можно, только застав его на месте преступления.
Я кивнул.
— Как в Афинах, — сказал я. — Более или менее.
Она вздохнула.
— Ох, ты совершенно прав, — сказала она. — Худшее, что тебе может грозить, это пеня за причиненный ущерб.
— А тебе? — спросил я.
Она покачала головой.
— Он меня не убьет, — ответила она. — Мертвая я ничего не стою. Нет, он разведется со мной и засудит тебя, вот и все. Тебе это обойдется в стоимость двух хороших лошадей, но ты можешь себе это позволить, я уверена. Все же я извиняюсь. Я не специально.
Я нахмурился.
— Не говори глупостей, — сказал я. — Все будет хорошо, вот увидишь. Я имею в виду, такое происходит не в первый раз, и не уверен, что в последний. Если мы примем это, как есть и не будем паниковать…
Тут она по-настоящему взъярилась.
Знаю, знаю. Но в самом деле, это было совершенно вне моей компетенции. В конце концов, я ее едва знал. В Афинах на подобные вещи смотрят гораздо прагматичнее. Ну, для начала они решаются между мужчинами; ее отец или брат переговорил бы со мной, и мы заключили бы с ее мужем некоего рода сделку, а затем составили бы дополнительные соглашения касательно ее самой и ребенка. Нация, породившая величайшие умы в истории человечества, уж наверное способна разрешить мелкий семейный кризис самым организованным и эффективным образом. Что до дикого варварского севера, то, как начало казаться мне, здесь такая ситуация требует более эмоциональной реакции.
— Ты, козел, — сказала она, и явно собиралась развернуть эту тему во всех подробностях, когда кто-то забарабанил в дверь.
Вот дерьмо, подумал я.
— Ты же говорила, что он на пастбище, — прошипел я.
— Так и есть, — нервно ответила она. — Он уехал еще утром с табуном однолеток.
В дверь опять заколотили.
— Хорошо, — сказал я. — Иди в заднюю комнату и сиди там, пока я от них не избавлюсь.
Хорошие новости заключались в том, то это был не ее гнусный муж Писандр. Плохие новости — это были три воина.
— Ты Эвксен? — спросил один из них. — Афинянин?
Я кивнул.
— Он хочет тебя видеть.
— О. Ладно.
Не надо быть Солоном или Пифагором, чтобы понять, кто это — он; а чтобы уяснить причины, по которым он желал меня видеть, не требовалось большого воображения. Мне следовало этого ожидать, конечно. Человек валится мертвым на царский стол, а его сосед поспешно удирает прочь. Более того, указанный сосед прямо перед этим спорил с мертвецом; указанный сосед и указанный мертвец оба были афиняне. Проклятье, на месте Филиппа я арестовал бы меня еще до того, как со стола смели просыпанный горошек.
— Могу я хотя бы взять плащ? — спросил я, отступая в заднюю комнату.
— Плащ не нужен, — сказал воин. — Нам только двор перейти.
Да и не то чтобы тебе это помогло, читалось на его лице. Военная история, семинар по тактике номер три: всегда выставляй караул у окна задней комнаты.
Совершенно непонятно, чему я их мог научить такому, чего они сами не знали.
— Хорошо, — сказал я. — Есть соображения, зачем я ему нужен?
Воин покачал головой.
— Извини, — сказал он, и оттенок искреннего сочувствия в его голосе был, наверное, самым леденящим душу звуком, который я только слышал в жизни. Когда человек, который тебя арестовывает, испытывает жалость, можно быть уверенным, что веселые развлечения тебя не ждут.
В качестве источника справедливости Филипп пользовался своеобразной репутацией, во всяком случае, в своей трезвой ипостаси. Например, приговаривая двух неугодных к вечному изгнанию, он повелел: (первому неугодному) «Покинь Македонию немедленно»; (второму) «Догоняй». Потом был еще случай со стариком, которому вздумалось, что Филипп решил дело не в его пользу из-за его преклонных лет, поэтому тот выкрасил волосы и подал аппеляцию.
— Убирайся, — сказал Филипп. — Я уже сказал нет твоему отцу.
Иными словами, умора, если ты сидишь на другой стороне зала.
Поэтому когда меня вели назад, я не ощущал особой веселости, а остатки уверенности, которые еще у меня оставались, испарились, когдя я увидел, что помимо царя Филиппа меня ожидают Парменион, царевич Александр и целая толпа знатных македонцев, которых и не было на пиру. Воздух в собрании так отдавал судилищем, что я задумался, нет ли смысла напирать на то, что я, строго говоря, все еще аккредитованный афинский дипломат (поскольку так и не доложился Собранию, не составил отчета и не был освобожден от своих обязанностей), и тут Филипп посмотрел на нас и кивнул солдатам. Они отошли на несколько шагов назад, а Филипп жестом пригласил меня присоединиться к посиделкам.
— Не побеспокоил тебя, надеюсь, — сказал он.
— Нет, нет, вовсе нет, — ответил я.
Филипп кивнул.
— Это хорошо, — сказал он. — Я боялся, что ты уже лег в постель.
Я так энергично затряс головой, будто он обвинил меня в убийстве матери.
— Ни в коем случае, — сказал я. — Ни в одном глазу.
— Ну что ж, прекрасно, — сказал Филипп, слегка ошарашенный моим напором. — Вечер оказался богатый на события, — продолжал он. — И, насколько мне известно, ты не любитель сидеть допоздна.
Это, безусловно, была насмешка над моей привычкой избегать пиров, по македонским стандартам довольно скверная. Я не нашелся, что на это ответить и промолчал. Филипп подлил себе вина и продолжал:
— Если ты вернешься мыслями к тому, что мы обсуждали ранее, — сказал он, — прежде чем с Миронидом приключился этот... несчастный случай. Помнишь?
Ну вот, подумал я.
— Более или менее, — сказал я, старясь, чтобы это не прозвучало уклончиво; я решил, что буду придерживаться линии озадаченной невинности (и, если подумать, я и был невиновен, хотя в сложившихся обстоятельствах вовсе себя таковым не ощущал. У тебя бы тоже не получилась, в присутствии всех этих мрачных типов, пялящихся на тебя). — Предложение по колонии. И колонии вообще.
— Точно, — сказал Филипп. — Это весьма интересная тема. И то, что ты говорил, представляется очень осмысленным.
— Благодарю тебя, — сказал я.
— Ну что ж, — продолжал Филипп. — Мы обсудили этот предмет, и склоняемся к тому, что в пользу идеи Миронида можно сказать многое, но твои возражения также довольно весомы. И за, и против хорошо обоснованы, иначе говоря.
— А, — сказал я.
— И раз уж об этом зашла речь, — сказал Филипп. — Я не забыл, но ты напомнил мне, что Архилох вывел колонию в Причерноморье. Интересно.
Я моргнул. Какое-то мгновение я не мог сообразить, о чем он вообще говорит.
— Прошу прощения? —сказал я.
— Архилох, — повторил Филипп. — Архилох, знаменитый поэт. Знаменитый поэт, стихи которого ты преподавал Александру и его друзьям.
— Хорошо, — сказал я. — Архилох. Да. Я нашел книгу его стихов, видишь ли, она была в сарае и…
С нехарактерной для него выдержкой Филипп проигнорировал меня.
— Очень интересно, — продолжал он. — Не могу понять, как среди трудов по устройству совершенно нового города ему удавалось выкроить время на всю эту поэзию.
— Э, совершенно согласен, — сказал я, тряся головой, как паяц. — С другой стороны, ты знаешь, как говорят — хочешь, чтобы работа была выполнена, поручи ее занятому человеку.
Филипп улыбнулся.
— А ты занятой человек, Эвксен? — спросил он.
— Я? — в голове у меня образовалась полная пустота. — Думаю, да, — сказал я. — Ну, не так чтобы очень занятой. Но довольно занятой.
— Вот и хорошо. Потому что я собираюсь кое-что тебе поручить.
Тоненький голосок на задворках моего разума робко предположил, что, может быть, я не обязательно умру сегодня.
— Что угодно, — сказал я. — Только назови. Будет честью для меня, конечно же.
