Том Холт - Александр у края света
Тоненький голосок на задворках моего разума робко предположил, что, может быть, я не обязательно умру сегодня.
— Что угодно, — сказал я. — Только назови. Будет честью для меня, конечно же.
Филипп прищелкнул языком.
— Ты ведь даже не знаешь еще, о чем речь, — сказал он.
— Нет. Нет, не знаю, истинная правда. Что я могу для тебя сделать?
Филипп проглотил остатки вина и щелкнул пальцами, требуя еще.
— Эта идея с колонией, — сказал он. — Как я говорил, она мне нравится, но не нравятся проблемы, на которые ту указал. Скажи мне, как ты полагаешь — можно ли эти проблемы решить, или сам замысел не стоит того?
— Я не знаю, — ответил я. — Мне надо немного подумать.
— Ну так подумай, — сказал Филипп. — А когда найдешь ответ, придешь и расскажешь мне. И чтобы тебе было проще сосредоточиться, знай, что если проект выполним и ты хотел бы за него взяться, я не вижу причин, почему бы тебе не возглавить его. В конце концов, — продолжал он, — Александр очень высоко отзывался о тебе. В самом деле очень высоко, — добавил он с легким нажимом. — И Аристотель считает, что ты достаточно искушен в политике, экономике и всем таком прочем и не обделен здравым смыслом, который я бы назвал самым главным условием. И Олимпиада... — он улыбнулся; нет, ухмыльнулся. Определенно это была ухмылка. — Я уверен, ты можешь рассчитывать на ее поддержку. Она считает, что твои навыки уникальны. Итак, почему бы тебе не отправиться в кровать, хорошенько выспаться и все обдумать с утра?
Я чувствовал себя как рыба, обнаружившая дырку в сетях прямо перед тем, как их вытащили из воды.
— Точно, — сказал я. Прямо сейчас. То есть. . . Что ж, благодарю тебя. Да. Прямо сейчас.
И, не прекращая бормотать, я попятился назад и со всей возможной скоростью вылетел вон.
Когда я вернулся домой, Феано еще не ушла.
— Ну? — сказала она. — Значит, ты жив. Что это было?
Я рухнул на стул и принялся трястись.
— Все в порядке, — сказал я. — Все будет просто прекрасно.
— И что это должно означать?
Я заставил себя выпрямиться и посмотреть ей прямо в глаза.
— Иди домой и собирай вещи, — сказал я. — Мы уезжаем в Ольвию.
Глава десятая
Разумеется, это тоже было мелодрамой. Мы, конечно, ехали в Ольвию, но не прямо сейчас же.
Будь ты даже царь Македонии, ты не можешь за одну ночь организовать нечто столь сложное, как основание нового города. Как правило, когда в Афинах или Коринфе решают вывести колонию, где-то около года уходит на дебаты, препирательства, обмен колкостями и обзывательства, прежде чем проект хотя бы пройдет утверждение в Собрании (и я не слышал, чтобы хоть один такой проект не одобрили; но если уж ты делаешь дело, то делай его правильно и на соответственном уровне публичности и театральности). После этого от года до полутора лет идут споры, кому быть ойкистом... извини, я опять забылся. Ойкист — это официальный основатель города, тот, кто закладывает первый камень и проводит первую борозду, человек, чье имя будут скандировать смеющиеся дети на каждом празднике Основателей, чья голова окажется на монетах, чьей душе будут адресоваться молитвы и жертвоприношения, подобающие мелкому божеству, в течение всего существования города. Нет нужды, если он, заложив этот первый, идеально обтесанный камень, или угрюмо подержавшись за специально изготовленную из черного дерева рукоять плуга, немедленно сиганет на быстрый комфортабельный корабль и умчит домой, чтобы никогда не возвращаться; теперь он стоит так близко к бессмертным богам, как это только возможно для человеческого существа, как будто он пробрался по водосточной трубе в олимпийский дворец, где все знай себе валяются в постелях и хлещут амброзию из немытых кубков. В нашем случае ойкист у нас уже был (я), но на этом сложности не заканчиваются, как ни крути.
О, прежде чем экспедиция отправится в путь, следует решить целую прорву всяческих вопросов, некоторые из которых могут даже оказаться важными; и можешь быть уверен, что каждое решение будет выковано в яростном споре между двумя ни в чем не согласными фракциями, в то время как третья, четвертая и пятая фракции будут возиться у них за спиной, формируя альянсы и ища занять их место. Почему-то я воображал, что в Македонии этот процесс будет протекать по-другому, с участием властного царя-автократа, принимающего все действительно важные решения. И в самом деле, он принимал; но не эти решения отнимали все время. На самом деле как раз те мелочи, которые он поручал временному правящему совету протоколонии, и порождали всю неразбериху — уж кто-кто, а человек вроде Филиппа мог бы это предвидеть. Ибо, конечно же, это те самые предметы, дискутировать о которых я и мои собратья-болтуны были обучены с младых ногтей, самым квалифицированным образом и до тех пор, пока нам не заплатят, чтобы мы заткнулись, и хотя все мы знали, что на сей раз почасовая оплата нам не светит, но противостоять привычке и профессиональным инстинктам были не в силах.
Что ж, по крайней мере я получил все возможности познакомиться поближе со своими коллегами-основателями; задним числом я могу смело сказать, что для всех нас было бы лучше всего встретиться первый раз непосредственно на пристани. Эти люди относились к идеалистической доле колониальной смеси, те самые, которые отправляются в путь в надежде построить прекрасный новый мир и проложить путь в светлое завтра. По общему правилу город, в точности как любой благоразумный человек, жертвует на благое дело то, что ему самому вряд ли когда-нибудь пригодится, и потому верхушка будущего колониального общества обыкновенно оказывается составлена из равных долей бесполезных и злонамеренных типов. В полном соответствии с этим принципом, среди Отцов-Основателей моего города я обнаружил двух отпрысков благородных семей, совершенно непонятным мне образом ухитрившихся в свои небольшие годы развить разрушительную активность, которая должна была бы загнать их в гроб, но почему-то не загнала; выдающегося политического неудачника, поставленного перед выбором между светлым завтра в Ольвии и полным его отсутствием в Македонии; пять или шесть невероятно серьезных и чрезвычайно юных аристократов, изучивших Платона, Аристотеля, Ксенофонта и боги ведают кого еще и в результате решивших, что люди в целом не столь уж и плохи, если только дать им возможность сесть и обсудить все возникающие проблемы; одного глухонемого, одного клептомана и одного кретина.
И так далее и тому подобное. Коллеги мои спорили и ныли; Филипп слал составленные в грубых выражениях записки, вопрошая, как долго он еще должен оплачивать услуги всех этих назойливых наемников, которых я еще боги ведают когда должен был сбагрить с глаз его долой; я крутился, как юла, колотил по столу кулаками, льстил, люто торговался и слал ко двору отношения — и даже не совсем лживые, если правильно их интерпретировать; и всем этим, разумеется, я занимался в свободное время, когда не учил юных македонцев правильному применению цезуры в архилоховом ямбе и истории спартанской блокады Аттики во время Великой Пелопоннесской Войны. На тот случай, если мне всего этого не хватало для счастья, оставались развод Феано и иск Писандра против меня.
Писандр, по местным меркам, повел себя неожиданно благопристойно.
Если не считать пары плюх, которые он отвесил жене, а также прелестных узоров, выжженных им на ее руке раскаленным железом, он принял создавшееся положения без гнева и горечи и при встрече со мной вел себя самым вежливым и деловым образом, как продавец с покупателем. К несчастью, я оказался далеко не столь цивилизованным и прагматичным, как он. Раньше мы не встречались; как только он представился, а я обнаружил, что он на голову ниже меня и притом довольно хрупкого сложения, то мой гнев на его гнусное обращение с Феано вырвался на волю; он успел несколько раз отлететь от ближайшей стены, прежде чем я справился с собой и попросил повторить высказанные им перед этим предложения.
После этого случая переговоры велись через посредника.
Сама Феано не слишком старалась облегчить положение. Она жила отдельно, не отвечала на записки, которые я слал ей, убеждая покинуть дом мужа и перебраться ко мне; она даже не сказала окончательно, собирается она ехать со мной в Ольвию или нет. Когда бракоразводный процесс достиг стадии, на которой ей следовало съехать, она отправилась к отцу, к великой его досаде, поскольку он сам не так давно повторно женился и в маленьком доме не оставалось места для второй женщины. Я сходил к нему и заявил, что поведение его дочери не принесет никому добра; все в полном беспорядке, а ведь ребенок еще даже не родился. Некоторое время покобенившись, вымогая мзду, он наконец согласился с моими доводами и сказал, что подумает, как ее переубедить — амбициозное намерение, в котором он совершенно преуспел, добившись цели с помощью всего двух коротких слов («Вали отсюда!») — там, где я сам полностью провалился со всеми своими длинными и изысканно составленными письмами. В свою защиту могу только сказать, что она их не читала, главным образом потому, что не умела. Я-то, будучи афинянином, разумеется полагал... Ну да ладно, из этого опыта я вынес один ценный урок, и, как ты сможешь убедиться, пропустил целую кучу других.
