У чужих людей - Сегал Лора
Для миссис Диллон это была самая счастливая пора. К ее обычным заботам добавлялась постановка пьесы о Рождестве: она сама ее писала, сама ставила, мастерила костюмы и даже пела. Действо происходило в прекрасном соборе Св. Фомы, построенном еще норманнами, таком древнем, что он наполовину врос в скромный погост в конце Вест-стрит.
Гостиная была завалена великолепными полосатыми халатами, привезенными из Палестины. Вечерами мисс Даглас сидела у камина и шила одеяния для ангелов из хлопчатобумажной ткани «Голова индейца». Я помогала миссис Диллон приклеивать к коронам трех царей драгоценные камни.
Миссис Диллон сказала, что я могла бы сыграть в ее постановке одного из ангелов, стоящих на коленях перед яслями с Младенцем, но она опасалась, что Еврейскому комитету это не понравится.
Я спросила, нельзя ли пригласить на роль ангела Герту, ведь она теперь христианка.
— Герта? Христианка? С чего ты взяла? — удивилась миссис Диллон.
— Да, — настаивала я.
— Ничего подобного.
— Да, да!
— О чем бы ни шла речь, тебе бы только пререкаться, — вздохнула мисс Даглас.
— Не понимаю, о чем ты, — продолжала миссис Диллон. — Только вчера я разговаривала с миссис Монтгомери, она в моей постановке будет играть жену хозяина постоялого двора, и она мне рассказала, сколько хлопот доставляет ей Герта. Она настаивает на посещении уроков Закона Божьего, хотя ее как еврейку вполне можно было от них освободить. Но когда одна из учениц сказала, что евреи убили Иисуса, Герта подскочила и ударила девочку по лицу.
— Герта? Не может быть!
— А когда ее вызвала к себе директриса, Герта заявила, что Иисус вовсе не был сыном Бога, он просто заблуждался, а Дева Мария, будучи девственницей, никак не могла родить ребенка. И наговорила кучу грубостей и неприличностей.
— Герта Хиршфелд?!
— Да, Герта Хиршфелд, она самая. Тогда призвали миссис Монтгомери. Она, бедняжка, попыталась успокоить Герту, но та заявила, что не желает обсуждать эту тему, и у нее началась истерика. Несчастная миссис Монтгомери в растерянности, не знает, как с ней быть.
Я увидела Герту на постановке рождественской пьесы миссис Диллон. Она сидела у алтаря, ее наполовину освещал фонарь позади яслей, другую половину затеняла огромная круглая колонна. Вид у Герты был странный — толстая, обрюзгшая, брови, казалось, навсегда сошлись на переносице. Я пошла вперед — помочь миссис Диллон прилаживать ангельские крылья и нимбы и, минуя Герту, помахала ей рукой, но она не отрывала глаз от молитвенника и меня не заметила.
На следующий год директриса моей школы повезла группу старшеклассниц, подумывавших об университетском образовании, на однодневную экскурсию в Оксфорд. Оксфорд меня очаровал. Он воплощал в себе все то, чего не было во мне: он был в ладу с самим собой и со своим прошлым — аристократичный, насквозь английский.
Миссис Диллон завела со мной разговор, подсев ко мне на диван в гостиной. Она начала с того, что мне уже шестнадцать; не нахожу ли я, спросила она, что, когда закончится учебный год, надо оставить школу и пойти работать?
— Но я хочу попытаться поступить в Оксфорд, — и я залепетала про необъятное книгохранилище в Бодлианской библиотеке, про залитую солнцем Хай-стрит, про студентов в черных мантиях, катящих на велосипедах на лекции, про обшитые деревянными панелями залы, про колокольни и тихие зеленые дворы в университетском городке, про украшенные резьбой арки, ребристые своды и изъеденные временем лица святых.
— Генри Джеймс где-то писал про «боль от вековых ран[41]», — сказала я, чувствуя, что вот-вот расплачусь.
Миссис Диллон, в своем вечном цветастом хлопчатобумажном платье в синих тонах, лишь беспокойно моргала, с тревогой глядя на меня. Было ясно, что мои речи про красоту и историю для нее пустой звук.
— Просто мне кажется, дорогая девочка, что теперь, когда твой отец скончался… Позволь тебе напомнить, что твоя мама по-прежнему вынуждена работать на этой жуткой ресторанной кухне.
— Но мама хочет, чтобы я получила высшее образование, — возразила я. — Герта тоже поступает в университет. Она сдала экзамены в Кембридж и будет получать стипендию.
Встретив Герту на улице, я рассказала ей о своих планах. Тучная Герта была в новом твидовом костюме, в нем ее фигура уже выглядела по-взрослому. Глядя на меня сквозь очки, она спросила:
— Надеешься, что Оксфорд сделает из тебя христианку?
Ее родители в конце концов нашлись в Гонконге, и Герта ждала только, когда сможет съехаться с ними в Палестине, в кибуце ее брата. «Я вне себя от счастья», — призналась она.
По-моему. это была наша последняя встреча. Однако вскоре в Комитет по делам беженцев пришла миссис Монтгомери — посоветоваться с миссис Диллон: Герта призналась, что не хочет ехать в Палестину, а хочет остаться и креститься. Миссис Монтгомери всполошилась: так себя молодые девушки не ведут, повторяла она. Надо и о родителях подумать.
В это время я была целиком поглощена собственными планами, вовсю готовилась к экзаменам, потом ждала результатов и была убеждена, что Герта поступила в Кембридж. Только годом позже, приехав на рождественские каникулы в Оллчестер, я узнала, что Герта выбросилась из окна своей спальни на четвертом этаже дома миссис Монтгомери и разбилась насмерть.
Оксфорд готов был меня принять, но лишь на следующий год. Я сразу поняла, что в моих обстоятельствах ждать целый год невозможно, но обида оттого, что пришлось согласиться на второразрядный университет, жгла меня много лет. Ощущение было такое, будто я получила увечье на всю жизнь. Думаю, что в этом повинны мисс Даглас и миссис Диллон; пять лет подряд — а я тогда была очень впечатлительна — они оказывали на меня большое влияние, стремясь привести еще одну душу в лоно англиканской церкви, но вместо этого превратили меня в снобку — правда, лишь на некоторое время, а вот в англофилку — навсегда.
Глава восьмая
Лондон:
Одежда, книги и никаких мужчин
Колледж, в который я поступила, входит в Лондонский университет, но в то время там учились исключительно девушки. Он занимал нескольких современных зданий из красного кирпича. В этих непритязательных постройках не было и намека на красоту, но когда я впервые открыла небольшую калитку и вступила на территорию кампуса, отделенную от Риджентс-парка черной железной оградой, сквозь мелкий осенний дождь вдруг, откуда ни возьмись, пробился мягкий золотистый свет; меж просторных лужаек по обсаженным платанами дорожкам: бродили студентки. Они немедленно сбросили плащи и сдернули косынки. А ведь я тоже буду учиться в этом колледже! — подумала я.
В очереди на регистрацию мое внимание привлекла стоявшая рядом со мной девушка: у нее были широкое белое лицо и прямые, туго стянутые на затылке волосы. Я сообщила ей, что меня зовут Лора и что я еврейка. Рада познакомиться, сказала девушка и представилась: Моник, американка. А я-то с ходу решила, что она англичанка, и была сильно разочарована.
Большинство студенток жили в общежитиях колледжа, но из соображений экономии мы с мамой сообща сняли комнату. Ее окна выходили на неухоженный район Примроуз-хилл. Стены были оклеены шершавыми коричневатыми обоями, на окнах висели древние поблекшие шторы темно-зеленого цвета, создавая впечатление серо-бурой унылости. Я неустанно боролась с этой тоскливой атмосферой, переставляя мебель самым непредсказуемым образом. Но однажды в холле первого этажа, у столика, на котором оставляли почту для жильцов, я увидела молодого человека. На нем был шарф цветов Кингз-колледжа[42]. Он оглянулся, но я, сообразив, что на мне зеленая кофта, которая меня совсем не красит, отвела глаза, побежала наверх, там поспешно набросила белую шелковую блузку, увидела, что она мятая, сняла, опять надела зеленую кофту, пригладила волосы: что бы моим волосам быть длиннее, а носу короче, подосадовала я, а тут еще и очки, и помчалась вниз. К тому времени, разумеется, молодого человека уже и след простыл, зато на столике среди прочей почты я обнаружила конверт с чеком — стипендия!
