У чужих людей - Сегал Лора
— Ладно, ступай лучше к отцу, — сказала миссис Розенблатт и повернулась ко мне: — Ты тоже туда хочешь?
— Нет, спасибо, — ответила я.
Я уже заметила Герту, она сидела сзади, через два ряда от меня, и не поднимала глаз от молитвенника. Я открыла свой молитвенник, миссис Розенблатт указала мне нужное место. Я пыталась следить за службой по английскому тексту. «Да будет благословен Господь Бог Израиля», — читала я, однако слова эти меня ничуть не трогали. Мне хотелось молиться, но в зале было слишком шумно. Читавшие нараспев люди даже не пытались делать это в унисон. Наклонялись и выпрямлялись они не враз, напоминая сборище разномастных кресел-качалок. Хорошо еще, что тут нет мисс Даглас, подумала я; вот уж подивилась бы она на евреев, ведь они на торжественной службе вели себя, как дома. По залу расхаживал шамес с суточной щетиной на лице; он громко сделал замечание Шиле: той надоело сидеть с отцом, и она пошла было назад, к матери. Миссис Розенблатт болтала с соседкой; дамы обсуждали, как у кого из-за поста болит голова. Они были как две капли воды похожи на женщин на галерее венской синагоги, где когда-то сидела и моя мать. Корсеты под парадными черными платьями высоко вздымали их объемистые груди, на головах красовались изящные шляпки. Они передавали друг другу один и тот же апельсин, утыканный гвоздикой, точно булавочная подушечка булавками; считалось, что это — лучшее средство от обмороков. Порой глаза у них загорались, и по лицу катились слезы.
Я не желала иметь с ними ничего общего. Меня огорчало, что я их не люблю. Сам собой напрашивался вывод: очевидно, я черствая и злая. Сжав правую руку в кулак, я исподтишка била себя в грудь, как когда-то делал мой отец, по одному удару за каждый грех: «Господи, я иду на семейный обед к мистеру и миссис Розенблатт, а они мне совсем не нравятся». Бух. «Иногда я ненавижу собственную мать». Бух. «Бывает, я по целым дням не вспоминаю папу. Господи, я подслушиваю за дверью, чтобы узнать, что говорят обо мне мисс Даглас и миссис Диллон». Бух. «Я краду из кладовой курятину и ем ее в постели. Иисуса Христа я люблю больше, чем тебя. Lieber Gott[38], избавь меня от грехов, сделай меня доброй».
Служба, видимо, подошла к концу. Мужчины уже свертывали свои талесы и укладывали их в бархатные, шитые золотом сумки. Все стали обниматься. Незнакомые люди говорили друг другу «Шалом алейхем». Мистер Розенблатт подошел к нам, обнял жену, поцеловал, и они очень радушно пригласили меня к себе.
На следующей неделе, когда миссис Монтгомери и Герта зашли с визитом в «Адорато», мы с Гертой обменялись впечатлениями. Герта сообщила, что ее еврейская семья пригласила приходить к ним по субботам, но она, Герта, и не подумает к ним таскаться.
— Я тебя вполне понимаю, — сказала я. — Я к моим тоже не пойду. Вдобавок они живут в одном из этих уродских новых многоквартирных домов.
Вышла Милли и позвала нас пить чай. Она уже прикатила в гостиную столик на колесах и поставила перед мисс Даглас. В мои обязанности входило раздавать чашки.
Гостиную очень украшало висевшее над камином круглое выпуклое зеркало в золоченой раме, увенчанное фигурой орла. В нем отражалась вся комната, частично в обычном, а частично в искаженном виде. Роскошный турецкий ковер представал там небольшим курганом. Стоявшие в дальнем конце гостиной ваза с дельфиниумами и столик в стиле хепплуайт[39] с изящными прямыми ножками и прислоненной к стене откидной крышкой казались крошечными, будто находились от нас далеко-далеко. Сама же мисс Даглас в темно-фиолетовом шерстяном костюме с кружевной вставочкой на груди, сидевшая прямо под зеркалом, отражалась в нем в виде банана, дугой вписавшегося в круглую раму; тем временем ее реальный голос звучал во вполне реальной гостиной:
— Не будем ждать миссис Диллон. Она, бедняжка, крутится целыми днями, не жалея сил на добрые дела. Сегодня у нее собрание клуба беженцев.
— Нет, — возразила я. — Клуб по четвергам.
— Дорогая, передай миссис Монтгомери чашку, только осторожно, — промолвила мисс Даглас. Ее крупные старческие руки со вздувшимися венами уверенно орудовали грелкой для чайника, заварочным чайником, молоком, кувшином с горячей водой, крошечными сандвичами и тарелкой с шоколадным печеньем. — Подай, милая, сахар миссис Монтгомери. Вы же знаете, на ней все церковные дела, а также заботы о ее престарелых. Герта, положить тебе ложечку джема из фортунеллы?
Склонив голову, мисс Даглас сосредоточенно мазала тончайший ломтик темного пеклеванного хлеба щедрым слоем джема. Капелька сладкой массы соскользнула ей на мизинец, и мисс Даглас со всей возможной деликатностью ее слизнула.
— Известно ли вам, что у миссис Диллон есть дом в другом конце города, который она превратила в приют для родовитых стариков? Так жаль их, бедняжек, так жаль! Люди выросли в достатке, а на старости лет оказались в нищете. Недавно она купила еще один дом, для подопечных беженцев. Ага, вот и она.
Кокер-спаниель уже подбежал к двери. Даже кот Адо поднялся, зевнул и уселся в выжидательной позе. В гостиную вошла миссис Диллон.
Она была явно в приподнятом настроении, бодро поздоровалась с сестрой и гостями, бросила мне «привет!», чмокнула пса, уделила внимание коту и, улыбаясь и вздыхая, подсела к нам.
— Бедняжка, — посочувствовала мисс Даглас. — Ты, наверно, совсем выбилась из сил. Чашечка чая тебя подкрепит.
— Сегодня я разговаривала по телефону с твоей милой матушкой, — сообщила мне миссис Диллон. — Она передавала тебе привет. Я пыталась уговорить ее поработать в моем доме престарелых, но, по ее словам, твой отец очень плох, непонятно, что с ним, бедным, будет дальше, и она не хочет связывать себя какими-либо обязательствами. Я очень огорчилась. Она ведь очень славная, и такой надежный человечек!
И дамы стали обсуждать, почему предпочтительнее нанимать беженцев, попутно возмущаясь теми, кто с предубеждением относится к любому, говорящему только по-немецки. Мисс Даглас заявила, что хоть сейчас взяла бы на место своей служанки беженку, если бы не ее дочурка, такая чудесная крошка.
— Понимаете, я взяла ее из приюта для незамужних матерей, по четвергам и пятницам я занимаюсь там благотворительностью. Хорошей служанкой ее никак не назовешь, но у меня не хватает духу ее выставить. Таким женщинам нелегко найти новое место. Я хочу показать вам нашу малышку Лилу.
Мисс Даглас велела мне вызвать Милли, я позвонила в колокольчик, и мисс Даглас попросила ее убрать столик на колесах и принести дочку.
Вялую, косоглазую Лилу едва ли можно было назвать очаровательной крошкой. Мисс Даглас посадила ее на ковер перед камином и с нежностью накрыла ее головку своей широкой ладонью, точно чепчиком.
— Сюда, сюда, — скомандовала миссис Диллон собаке. — Иди сюда! Вот так. Ты же знаешь, ты слишком большой, тебе к мамочке на колени нельзя. Да? Сам знаешь. — И добавила, обращаясь к миссис Монтгомери: — Бедненький, лапулька моя, он меня так ревнует!
* * *Когда мои мама с папой переехали в Клинтон-лодж, Герта потребовала от меня объяснений:
— Твои родители получили отдельное жилье, значит, ты теперь переедешь к ним?
Хотя этот вопрос волновал и меня, я отрезала:
— Конечно же, нет. Пойми, мой отец нездоров. Мать каждый день работает. Кроме того, у них всего одна комната.
— Если бы мои родители жили в этом городе, я жила бы с ними.
— Я их часто навещаю, — сказала я.
На самом деле мои посещения радости никому не приносили, хотя беженцы, жившие в их доме, ради моей матери мирились с моими визитами. Среди документов тех лет (там есть письма от дяди Пауля из Доминиканской Республики, полученные еще в Вене письма из Красного Креста, продуктовые карточки, регистрационные документы на въезд в Англию, квитанции на один фунт десять шиллингов — эту сумму мама ежемесячно вносила в Комитет за мое обучение) я наткнулась на стихотворение, сочиненное нашим «домашним поэтом», с надписью: «Франци ко дню ее рождения. Декабрь 1942 г.»:
