Дикая карта - Ольга Еремина
Август 1609 года
Троице-Сергиева обитель
Житничный старец Симеон в одном исподнем сидел на высоком пороге своей кельи, прислонившись к косяку и блаженно жмурясь на солнце. По деревянному гульбищу верхнего яруса он развесил свои пожитки – ношеную лисью шубу, стёганое одеяло, мытую рясу. Вытряхнул из постилахи прошлогоднее искрошенное сено и теперь прокаливал её на солнце, чтобы потом набить свежим сенцом.
Солнце жгло, дул лёгкий прохладный ветерок, по синему небу плыли, меняя обличия, облака, и не было мига блаженней и прекрасней, чем полуденная тишина обители. Забылись на мгновение осадная зима, вошь и чесотка, цинга и страх. Только небо, только облака и летнее тепло.
– Дядя Симеон! – раздался рядом голос Митрия. Надо же, как неслышно он подошёл. Ещё бы! Босиком-то всяк тихим будет.
– Что тебе, чадо? – откликнулся Симеон. Открыл глаза, упёрся взглядом в подол льняной рубахи, посмотрел на лицо Митрия и усмехнулся: – Хотя какое же ты чадо! Усы уж растут, да и в плечах раздался. На пользу тебе пошло осадное-то сидение!
– Да уж какое сидение! С утра до ночи по слову князя Григория Борисовича бегаю! – засмеялся вестовой.
– Какое сидение? А под яблоней! Что, думаешь, не ведаю? Все о том знают. Да ведь простого Маша роду-то. Что твои батюшка с матушкой скажут?
– Батюшка с матушкой сироту приголубят! – уверенно сказал Митрий. – Лишь бы живы были.
– Дай-то Бог. Сам-то пошто пожаловал?
– Да вот… Непонятно мне…
– Ты уж прямо говори, не выкручивай! – старец Симеон выпрямился, лоб прорезала глубокая морщина.
– Тихо вкруг обители. Слишком уж тихо.
– Это ты верно заметил. Тишина ныне не в чести. Так что мыслишь?
– Я с вечера Иринарха вспоминал – упокой, Господи, его душу! – и будто туча чёрная надвинулась на обитель, весь свет закрыла, а потом её будто молния рассекла!
Старец глубоко кивнул:
– Неспроста! Это тебе Иринарх знак подаёт!
– Что сей знак показует, батюшка?
– Знать хочешь… Это славно. Да сядь ты, не засти солнце. От так-то лучше.
Симеон, внезапно разволновавшись, встал и прошёл вдоль келейной стены, забыв, что он в исподнем. Плечи его расправились, глаза вспыхнули – ни дать ни взять воевода!
– Вот тебя тишина печалит. А меня то тревожит, что царёк всё ещё в Тушине стоит. Древо без корней, без вершины – пошто по сю пору не упало? Али бури не гуляли? И бури бушевали, и молонья била – а царь воровской стоит! Стало быть, подпирают его крепко со всех сторон.
– Кто же подпирает? – перебил Митрий.
Симеон гневно взглянул на него: не зная броду, не суйся в воду!
– Первое дело – свои бояре: Салтыков да Романов, сиречь патриарх Филарет. Они за него думу думали, указы рассылали – им и ответ держать, коли разобьёт Скопин Тушинского царька. Второе дело – ляшские паны: они царька из грязи вынули, мирянам явили, да своими поместьями за него заручились. Сколько они своим воякам деньжищ должны – страшно сосчитать! Ведь коли не выдадут они войску деньги – их свои же на части разорвут. Им кровь из носу надо царька на Москву посадить, дабы руки свои жадные в государеву казну запустить. Две подпорки ныне у вора Тушинского – должок да дрожащие поджилки. А тут на Волге Жеребцов объявился, да Скопин встречь ему движется!
Митрий уже не смел перебивать, проникая своей мыслью в мысль старца.
– Девки вон в рощу сбегали, грибов принесли! Вкусна похлёбка с грибами! Но не смотри, что ныне пусто вокруг. Допрежь новой битвы со Скопиным к нам вернутся злодеи, на обитель кинутся. Сабли острят, ружья чистят. Девок своих утешных побросали, из поместий захваченных поубегали. А коли повалят Троицу, так и не пойдут к Волге – всё добро растащат и к своим бабам ляшским побегут. Тут не до дружка – до своего брюшка.
– А как же царёк?
– На что им тогда царёк? Пикой в бок – да и в яму поганую! – Симеон смачно плюнул на траву и перекрестился. – Как перед бурей-то бывает затишье обманное, так и теперь ни ветерка. Но восстанет ужо туча чёрная, грядёт последний бой!
Симеон внезапно остановился, ссутулился, обессиленно опустился на порог.
– Устал я, иди!
– Прости, отче. Ещё спросить хочу.
– Ну? – сердито сказал чернец.
– Вот ведь у Христа все человеки – дети Христовы. Стало быть, все равны. Только вот братия ест и пьёт слаще, чем стрельцы да казаки, а крестьяне да бабы – так те лишь толстую кашу едят, и ту не каждый день. Все ведь в одной осаде сидим! Пошто так?
– Эх, сыночек, верно ты говоришь. Иоасаф наш, батюшка, то же молвит старцам, что из знатных родов. Так они ему отвещают: ты, мол, в нашем монастыре игуменом недавно, а у нас так заведено. Мы и так с Николина дня калачей не видали, ржаной хлеб едим, а ты нас лишним куском попрекаешь! Мы, дескать, с богатыми вкладами в обитель явились, а эти голодранцы, чернь, и без кваса, и без пива проживут! Кто выживет, тот крепче будет!
– Но ведь это нечестно!
– Эха! А где ты на земле честь-то видал? К Господу попадёшь – у него о чести и спрашивай. А пока на земле мы – вместе горькую чашу пиём, а сладость порознь вкушаем. Да нечего о том много ковырять!
Митрий повесил голову, закручинился:
– Пошто Господь гнев свой являет? Пошто вот это всё – детишки помирают, казни, насилия? Отвернулся от нас…
Симеон вспыхнул:
– Как это – отвернулся? На всё воля Господня! Даёт он нам через страдания от греха очиститься. Чтобы человеки вновь его возлюбили. К свету повернулись. И литва – не враги нам, но лишь овцы заблудшие…
Чернец повернулся в сторону двора, лицо его, только что грозное, разгладилось, осветилось:
– Ты ступай, милый. Вон девица твоя по воду идёт – поклоны низки, вопросы тихи, ответы мягки, приветы сладки. Добра, благочинна. Токмо о душе своей не забывай!
Митрий, углядев в солнечных бликах Машу, скоро поклонился Симеону и помчался через двор.
Вновь шумнее стало окрест обители, многолюднее. Прибывали воровские отряды. К воротам крепости подходили русские изменники, вели речи прелестные: дескать, мы немецких людей и князя Скопина побили, а воевод его захватили, и сам князь Михаил Васильевич бил челом на всей воле панской.
И дворяне подъезжали, старшин кликали, спрашивали:
– Не мы ли были с Фёдором Шереметевым? И вот все мы здесь. На что вы надеетесь? На силу понизовскую?
