Английский раб султана - Евгений Викторович Старшов
Здания отапливались природной горячей иерапольской водой. Стены были украшены изразцовой плиткой — где с витиевато оформленными изречениями из Корана, где — разноцветной с цветами.
Но читателю наверняка хочется больше знать про гарем… Гарем был словно усадьбой в усадьбе, располагая собственным крохотным садом вокруг фонтана и своей банькой.
В этом обособленном мирке хозяйничала Шекер-Мемели-ханум, молодая вдова погибшего сына улема Гиязеддина, — высокая турчанка в истинно османском вкусе, то есть довольно тучная. Однако разглядеть ее красу, конечно, было ни для Лео, ни для кого другого невозможно: на людях она показывалась нечасто и была при этом настолько задрапирована, что, кроме глаз, ничего видно не было.
Для читателя, мы, конечно, приоткроем завесу тайны и скажем, что Шекер-Мемели носила широкие шаровары, рубаху до колен, длинный приталенный кафтан с пуговицами, подпоясанный шалью, а также тюрбан и тапки, которые годились хоть для дома, хоть для улицы. Вне дома все это тайное великолепие вдобавок заворачивалось еще в длиннющую накидку, до ступней, а голова и лицо прикрывались белой вуалью.
Родни у этой женщины не было, чтобы забрать домой и выдать замуж повторно, поэтому Гиязеддину, по всем законам, как старшему родственнику мужского пола приходилось заботиться о Шекер-Мемели и содержать её.
Не сказать, чтобы это оказалось ему в тягость. Он даже обрадовался этому из-за привязанности к своему покойному сыну, но все равно подумывал выдать сноху замуж, чтоб ее жизнь не завяла пустоцветом — детей у неё не было…
Когда только-только стало известно о вдовстве Шекер-Мемели, на нее разинул рот Ибрагим — что объяснимо при той роли, которую он играл в Гиязеддиновом хозяйстве.
Как мы помним, в османской Турции такого понятия, как социальное происхождение, просто не существовало. Весьма часто толковый управитель, даже бывший раб, постигший все тонкости хозяйства, женился на дочери хозяина и становился наследником, если других претендентов не имелось.
Здесь ситуация сложилась похожая, однако притязания Ибрагима оказались слишком неприкрыты. Они выглядели откровенной наглостью, поэтому улем сразу дал понять, что подобное невозможно. Мнением самой снохи он, разумеется, не интересовался, но ей сметливый управляющий тоже был противен.
Оставим, впрочем, Ибрагима на время и вернемся к гарему богослова. Его любимая жена, европейка, давно умерла. Некоторое время оставалась еще вторая, молодая и взбалмошная, но она до того довела ученого мужа, что он торжественно дал ей развод и старался даже не вспоминать об этом существе.
Были еще несколько наложниц, но они не могли соперничать с книгами, с каждым годом все больше проигрывая. Книги Гиязеддин любил гораздо больше, так что был у наложниц нечастым гостем, а с недавних пор и вовсе потерял к женщинам интерес.
Правда, он всё равно посещал гарем, вызывая одобрение правоверных, однако никто из мужчин не знал, что достопочтенный Гиязеддин там… читал, уединяясь в комнате, выходившей окнами в сад.
Оказалось, что чтение в гареме, а не в библиотеке — это отличный способ избавиться от назойливых посетителей, ищущих доброго совета только для того, чтоб в итоге им не воспользоваться.
Долго-долго порой Гиязеддин пропадал в гареме — там же часто обедал и ужинал как единственный мужчина в имении, имевший на это право. Тогда за столом ему прислуживали не его собственные слуги, а гаремные служанки, часто вместе с очередным блюдом передававшие устное послание от той или иной "госпожи". Но послания оставались без ответа, а затем звездная ночь призывала Гиязеддина из дома удовольствия на башню — наблюдать за ходом светил.
…Первое время пребывание Лео в имении улема было связано в основном с обследованием и лечением. Местный врач был склонен разделять мнение грека о необходимости еще раз переламывать ногу во избежание пожизненной хромоты.
Поскольку это явно отдаляло перспективу побега, Торнвилль попросил пару дней на раздумье, однако усиливавшиеся боли, которые не снимали ни лекарства, ни целебные воды Памуккале, заставили его рискнуть. Хромой, он только и сгодится, что доживать под боком богослова, а эта перспектива юношу не радовала. Недостойно воина, да еще ведь надо за себя и за дядю поквитаться — выпустить кишочки новоявленному киркстидскому аббату!
Перед операцией Лео с трудом прогулялся по окрестностям, посетив одну достопримечательность, которая его поражала. Совсем недалеко от имения улема находилось чудо природы, обязанное своим происхождением, опять-таки, волшебным горячим водам Памуккале. Это был огромный чудо-гриб (назовем его так исключительно по особенностям его формы) из минеральных отложений, похожий одновременно на торчащую из воды гигантскую медузу.
Красновато-коричнево-рыжий купол в разводах возвышался над землей метра на три-четыре, и в диаметре был равен метрам шести-семи. Сверху на этот купол по всем сторонам струился минеральный кипяток.
Края купола, то есть грибной шляпки, если ее можно так назвать, закруглялись, и под ними, словно медузьи щупальца, свисали причудливые маленькие сталактитики, сантиметров всего, наверное, по сорок, а внизу — у основания минерального гриба — находилось что-то вроде бассейна.
Рыцарь неоднократно приходил любоваться на это удивительное чудо природы — наглядное свидетельство могущества Творца. И сейчас, перед ответственным моментом своей жизни, он вновь пришел преклониться перед Творцом. Не в храме, которого, конечно, не было, а сюда, созерцая Его силу и мощь, проявленные в необычном творении.
Процедуру ломания ноги без наркоза описывать ни к чему. Хотя своеобразный наркоз, конечно, был. Посоветовавшись друг с другом, доктор и улем преподнесли Лео ракию — местную водку.
— Вот тебе, Арслан, львиное молоко, — сказал богослов. — Мы его так называем. Правда, обычно мы его разбавляем пополам водой, отчего оно и становится молочного цвета. Но тебе лучше не разбавлять, наверное.
Торнвилль попробовал и даже обрадовался:
— Вот это замечательная вещь! Не знал о ее существовании… Нет, это разбавлять ни в коем случае не надо. Ну, вперед! Делайте свое дело, а я выпью за ваше здоровье!
Врач и богослов озадаченно переглянулись, глядя, как Лео поглощал ракию, как воду. Такое было обоим в диковину. А потом эскулап попросил Лео зажать в зубах палку, взял инструменты и воскликнул:
— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!
Опять постельный режим. Лубки, костыли… Еще лежа Торнвилль приступил к определенной ему Гиязеддином работе, диктуя слуге перевод.
Улем сам пару раз присутствовал при этих занятиях и, одобрив качество процесса, более не надзирал за ним. Жаль, что библиотека Гиязеддина состояла на три четверти из арабских писаний, и это, естественно, делало их недоступными англичанину, но порой улем сам читал ему арабские сочинения, мгновенно переводя их на турецкий.
А послушать было что — многих работ того же Аристотеля, например, в переводе
