Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Постучи по дереву, – Костя знал подвластность этой женщины ему, покорность ее ладного тела, ее души. Но сейчас он этого не ощущал, шевельнулось тревожное предчувствие: а вдруг он потеряет ее? Что тогда с ним будет? – Знаешь, в сорок втором меня сбили под Ленинградом, – глухо продолжал он и умолк, сделал паузу, как бы прислушиваясь: ощущение прошлого часто бывает сильнее нас, – и я, подбитый, на горящем самолете, кое-как перетянул линию фронта и сел практически в наших окопах. Редкий случай – метров пятьдесят до них оставалось…
Валентина выпрямилась, снова взглянула на часы.
– Немцы пальбу открыли, но я юзом, где носом, где локтем вспахивая землю, все же добрался до окопов. Свалился в траншею. Отвели меня в штабную землянку, там я узнал, что сел прямо у Пулковских высот. Пока пехотное начальство связывалось с моим полком, я малость отогрелся и уснул. Проснулся оттого, что в блиндаже, было много народу, самого разнокалиберного. И пехота была, и боги войны – артиллерия, и «сороконожки» – связисты. Оказывается, выступал духовой оркестр с Кировского завода, прямо из цеха на передовую приехал. Оркестрантов было немного, человека четыре, наверное, но в блиндаж набилось столько народу и было так тесно, что бедным оркестрантам пришлось свои трубы держать на поднятых руках – они просто не вмещались в блиндаж. Играли они, задрав головы вверх, уткнув трубы в потолок, в накат. Но как играли, как играли! Я никогда ничего подобного потом не слышал. Наверное, опасность, близость войны, чья-то смерть заставляют человека выкладываться полностью. Была у них певица, тоненькая, гибкая, как щавелевая былка, глазастая и голосистая. Беленькая. Вот как ты беленькая. Светлая, будто день.
Валентина, глядя на мужа, ощущала к нему сострадание, жалость – все-таки здорово он выматывается на работе, в полетах, с другой стороны, чувствовала и раздражение: а кто его заставляет торчать все время на севере, выкладываться, как ослу, который тащит непосильный груз? Мог бы преспокойно работать и здесь. Вон, говорят, в аэропорту вместо старого деревянного вокзала будут строить новое, современное здание. Мог бы перейти на работу в аэропорт. Если б был он дома, и с ней не случилось бы ничего… Вдруг откуда-то вскочила в голову страшная мысль: «Костя-то – неудачник». Она почувствовала, как заколотилось сердце – мысль была слишком злой.
– Голос у певички… ну как тебе сказать, серебряный, что ли, как у жаворонка, – продолжал рассказывать Костя тихим прерывающимся голосом: все-таки прошлое, оно не дает спокойно говорить о себе, – и пела она здорово. Я, сама знаешь, не спец во всех этих ариях, но пение ее мне понравилось. Никогда потом, ни в одном театре, не слышал я таких громких аплодисментов, как в той землянке. А ведь среди тех людей были и такие, которые слышали классическую арию первый раз в жизни, и такие, что слышали в последний, потому что через час им надо было либо самим идти в атаку, либо отражать атаку немцев.
«Зачем все это он мне рассказывает?» – невольно подумала Валентина.
– Один паренек, писклявый, с длинной шеей, пацан еще, а не солдат, умудрился слазить на ничейную землю, где находились разбитые оранжереи, и под пулями выдрать из земли вместе с корнями несколько роз, приползти целехоньким назад и вручить эти цветы певице.
– Рыцарь везде остается рыцарем. Несмотря на то, что у него цыплячья шея и на подбородке вместо густой бороды – пух.
– Всем было видно, что солдатик влюбился в певичку. А через полчаса, уже на питерской улице, машину, в которой ехала певичка вместе с оркестрантами, накрыл прямым попаданием снаряд. В тот же час совсем в другом месте, в окопе под холмом, от пули погиб паренек. Говорили, что погибли они одновременно, минута в минуту. Вот как бывает…
Кажется, в Ленинграде на одном кладбище и лежат они. Рядом.
В ней шевельнулось что-то сочувствующее: здорово мяла и корежила мужа война. Повинуясь вполне понятному движению души, не помня уже о раздражении, о смятении, почувствовав комок в горле, предложила машинально:
– Слушай, хочешь, я вообще сегодня не пойду на работу, скажу, что больна и останусь дома. Хочешь?
– Нет, – он печально покачал головой. – Иди, – на губах у него появилась улыбка. Появилась и пропала. – Иди на работу. И ради бога не считай, что я расслюнявился. Просто захотелось что-нибудь рассказать и все. Думаю, внутри каждого из нас сидит какой-то слезливый механизм, который время от времени включается, заставляет рассказывать что-нибудь сентиментальное, размякать. – Он внимательно посмотрел на нее. – А ты не плачь, вытри слезы. Иди на работу, Валя. Я тебя подожду.
Она ушла, а Константин никак не мог понять, что с ним творится, откуда это внутреннее беспокойство, печаль, почему его потянуло в воспоминания, и вообще, что происходит?
Летчики – народ мнительный. Отчасти это дань изжившей традиции, отчасти профессиональное: летчик всегда ведь должен быть осторожен, обязан обращать внимание на вещи, которые обычный человек просто не замечает. А может, тоска нахлынула оттого, что в последнее время он начал все чаще вспоминать прошлое, а прошлое, оно не щадит, бьет наотмашь, и удары его бывают самые болезненные. Вот и всплывает в нем то осенняя пора, когда он посадил покореженный самолет под Пулковскими высотами, то жаркий распаренный апрель – в жаркую ту пору они кромсали на юге «Голубую линию», шла воздушная война, на земле было затишье, от фрицев только охвостья да горелые перья летели; то вдруг возникало испуганно-замершее окровавленное лицо воздушного стрелка, прошитого с земли неожиданной зенитной очередью, – ошиблись наши зенитчики, приняли в тумане Ил‐2 за «юнкерс», хлобыстнули вроде бы вслепую, а попали точно.
Однажды Костя Корнеев сел на околице черного холодного села, спаленного, наверное, не менее года назад, от которого остались лишь печки с полуразбитыми продырявленными трубами, приподнятые над поверхностью, твердо утоптанные земляные полы да кое-где чудом уцелевшие стены, готовые в любой миг завалиться – дунет ветер посильнее, и они рухнут в траву… Как всякое пожарище, село быстро заросло сорной травой – из сырой речной низины приползла, хватаясь за кочки, широко роняя легкое цепкое семя, крапива, встала густо, словно тайга, вымахал в человеческий рост чернобыльник, поднялся стеною иван-чай – худое могильное растение, попутчик беды, прилетела невесть с каких лугов пушистая ласковая трава волосяница – все это закрепилось на пожженной земле, в лес обратилось. Судьба у деревни была горькой – фашисты дома сожгли, жителей расстреляли.
Сдернув с головы
