Молчание Шахерезады - Суман Дефне
В городе царило безмолвие. Кошки и те молчали.
Ни свет ни заря мы с Дильбер вытащили большие постирочные тазы. Чуть позже, устроившись на ступеньках, заливаемых солнцем, прополаскивали замоченное в синьке белье, выжимали и наконец вешали.
– Надо бы до весны все здесь промотыжить, – сказала Дильбер, ловко работая сильными руками.
Подняв голову, я посмотрела на сад. Трава уже слегка заиндевела. В безветренные дни море к утру тоже покрывалось тоненьким, точно тюль, белым слоем, отчего становилось похожим на озеро. У меня навернулись слезы. Теперь уже ясно, что никуда я отсюда на уеду. Родители мои пропали. До конца своих дней быть мне узницей этого злополучного дома.
Тогда, правда, о его злополучности я и не догадывалась.
Я погрузила руки по самые локти в пахнущую мастикой и лавандой воду.
– Хватит, милая, – произнесла Дильбер своим высоким, визгливым голоском. Раньше меня это смешило: у такой дородной темнокожей женщины и такой голосок. – Того и гляди порвешь. Наволочка чистая уже. Что еще ты хочешь отстирать?
Я отдала ей наволочку, чтобы она прополоскала ее в своем тазу. Сама же встала, зашла в дом и вытащила из котла, где кипятилось белое белье, следующую вещь.
Рубашка из тонкой ткани… Ночная рубашка Хильми Рахми. Я приложила к левой стороне, там, где был карман, ладонь, и с другой стороны проступили неясные очертания. Дильбер стояла в дверях, белки ее глаз поблескивали в темноте, как искры от кремня. Она смотрела на меня. В руке она держала ведро. Наверное, шла на кухню набрать воды. Я бросила рубашку обратно в котел, словно обжегшись.
– Поосторожнее с этой вещицей, она особого обращения требует.
Я кивнула.
Должно быть, у Дильбер болели почки: она ходила вперевалку, держась одной рукой за поясницу. Наверняка она думала: «Хоть бы Сюмбюль-ханым наняла уже прачку». Да разве Сюмбюль не наняла бы, стоит нам попросить? Но мы ведь и словом об этом не обмолвились. Нет, Дильбер хочет, чтобы Сюмбюль сама догадалась. И о том, что швея нам бы тоже не помешала. Где пуговица оторвется, где подмышка продырявится, где носок протрется – все это во время глажки мы откладывали в сторону, и Дильбер хотела, чтобы какая-нибудь девушка занималась штопкой. Можно подумать, в городе остался хоть кто-то, кто зарабатывал таким трудом! Но раз уж мы поселились в особняке, где до этого жили богачи, надо бы и нам жить как они. Уж не позабыла ли Дильбер, что всего три месяца назад мы все ютились на улице Бюльбюль, в темном доме, где гулял и завывал ветер.
Вопль Сюмбюль вмиг разорвал тишину. Воспользовавшись отсутствием Дильбер, я снова вытащила из котла ночную рубашку Хильми Рахми. Когда же крик стал невыносим, я бросила ее, выскочила наружу и побежала по подмерзшей земле – прямо босиком, как была, с мокрыми по колено ногами.
Куда я бегу? Не знаю.
Но точно не на помощь Сюмбюль. И не из страха перед грабителями, которые – все может быть – ворвались к нам в дом.
Я брошусь в море!
Вот тогда я и поняла. У меня осталось неоконченное дело.
Прочь от этого оглушительного вопля, прочь – в безмолвие водорослей и морских звезд. Там, на дне, и так уж полно трупов, лягу среди них и я.
Парни, как было в тот самый вечер, прыгнут в воду с ножами в руках, сорвут с моей шеи колье и, позарившись на кольцо с сапфиром, что мамочка надела мне на палец трясущимися руками в момент наших последних объятий на железнодорожных путях, отрежут палец под корень.
Я брошусь в море! Решение я приняла уже давно.
Ждала, оказывается, вот этого крика.
К морю, я бегу к морю!
На сероватой гравийной дорожке, лежавшей сбоку от дома, мы с Сюмбюль столкнулись лоб в лоб. Одета она была в тоненькую, летящую голубую ночную рубашку с рукавами-фонариками, не скрывавшими ее сильные, полные белые руки. Пышные груди прикрыты лишь наполовину. Присущий ей аромат корицы и жимолости сменился каким-то резким, животным запахом. Светлые волнистые волосы, не прибранные после сна, спадали с плеч. Зеленые глаза распахнуты на пол-лица. Я тут же отвернулась. Было что-то интимное – но не в ее наготе, а в какой-то ее внезапной хрупкости.
Она со слезами бросилась ко мне. Подумала, видно, что я бежала ей навстречу, чтобы защитить ее. Да разве есть во мне такое геройство?
«Хорошо, что я встретила тебя в то утро, Шахерезада. Если бы не ты, ей-богу, я бы лишилась рассудка», – многократно повторяла она впоследствии, не замечая странности своих слов.
Сюмбюль дрожала в моих руках как осиновый листок. Я обняла ее округлые плечи и повела к мраморной лестнице, подальше от того места, где мы занимались стиркой. Мне не хотелось, чтобы Дильбер видела нас вот так, в обнимку. За дверью висела зеленая шаль, я сбегала за ней, накинула на плечи Сюмбюль и села рядом на ступеньки. Солнечные зайчики с залива били нам прямо в глаза. Сюмбюль задыхалась от рыданий, из ее горла вырывались звуки, похожие на сирены пароходов в тумане.
Неужели в особняк забрался какой-нибудь вор? Неужели те мародеры, что рыщут по покинутым домам, захотели поживиться и в доме довольно известного полковника? Я посмотрела на ворота – нет, они закрыты. Из кухни доносилось мурлыканье Гюльфидан, перебравшейся сюда с Лесбоса в результате обмена населением; подальше, рядом с клумбами, курили, сидя на корточках, садовник и адъютант Хильми Рахми по имени Селим. Все как обычно. Может быть, Сюмбюль просто приснился кошмар?
Пока я раздумывала, как бы ее успокоить: заварить ромашкового чаю или же затопить хаммам да попарить ее хорошенько, – я внезапно почувствовала, что что-то изменилось. Нас с Сюмбюль связало какое-то особое чувство, которое невозможно описать словами. Звуки и цвета исказились, будто мы опустились на морское дно. Я посмотрела на Сюмбюль – лицо ее было странным. Щеки впали, подбородок перекосился, а привычное мягкое выражение вытеснила тень раздражения. Она с прищуром окинула меня взглядом с головы до ног. Животный запах, который я заметила, когда мы столкнулись, стал еще острее.
– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – произнесла она, сильно выпячивая губы, чего раньше никогда не бывало.
Я в ужасе закрыла рот руками. Я и позабыла, что не умею разговаривать. Голос, вырвавшийся из глотки Сюмбюль, был не ее голосом. И глаза не ее. Я поняла, что сидящая рядом со мной женщина вовсе не Сюмбюль. Мне хотелось вскочить и убежать, спрятаться, но я так и продолжала сидеть на холодной мраморной лестнице, словно пригвожденная.
– Мне нужно тебе кое-что рассказать.
Она говорила по-французски.
Я схватила ее за плечи и встряхнула, чтобы она пришла в себя. Что это еще за голос, что за взгляд? И с чего вдруг она заговорила на французском? Шаль упала с плеч, ночная рубашка съехала до самого живота, открывая полные, точно гроздья винограда, груди. Меня охватил гнев. Мне не было никакого дела до ее оголившихся грудей, мне не было никакого дела, даже если она сейчас скатится по лестнице, ударится головой о мраморную ступеньку и умрет. Я не могу слышать этот голос.
Умирая от страха и гнева, я трясла женщину, взявшую меня под свое крыло, оберегавшую и кормившую меня, трясла, как набитую соломой куклу, изо всех сил, как будто от того, что этот голос умолкнет, зависела моя жизнь.
Сколько это длилось, не знаю. Наконец ее дыхание замедлилось, в глазах снова зажегся знакомый мягкий свет, и я остановилась.
– Шахерезада, в этом доме призрак, – произнесла она полушепотом, снова по-турецки.
Сюмбюль посмотрела на меня, как бы спрашивая, поняла ли я. Она не замечала, что до пояса раздета. Я подтянула съехавшие рукава ее рубашки к плечам, снова обернула ее шалью. Не знаю, куда делись садовник и адъютант Селим, – должно быть, увидели нас и сбежали. Мы были одни.
– Она поговорила со мной давеча. Сказала, что искала кого-то. А теперь вот нашла.
Она смотрела на меня умоляющим взглядом.
Я пошла в дом и затопила хаммам. Раздела ее, облила горячей водой, вымыла пенным мылом с мастикой. Волосы ополоснула отваром алтея, порозовевшую от мочалки кожу натерла кунжутным маслом, в котором прежде вымачивались лепестки роз. Все, что я только могла придумать, сделала. Сделала, чтобы вышло из ее тела то, что не дает покоя душе.
