Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Спрашивается, что случилось с той толпой, которая год назад встречала их с таким ликованием? Богачи отправляют сыновей в Европу и даже подальше, в Америку, чтобы уберечь от службы. А те, кого ничего не связывает с этими местами, сражаются в горах и на бесплодных землях Анатолии с бандитами и вооруженными отрядами. Сражаются и погибают ради того, чтобы обеспечить благополучие здешнего христианского населения, спасти этих людей от пятивековой тирании. Но разве они это понимают?
Вот и в тот вечер все в трактире в один голос твердили, что армия не должна выдвигаться за пределы вилайета Айдын, в который как раз и входила Смирна. Все равно скоро подпишут мирный договор и союзники официально отдадут город под власть Греции. Не пройдет и пары лет, и эти территории станут частью королевства. Для чего же тогда армии идти до самой Бурсы? Что это, мол, за ненасытность такая? Павло принялся горячо объяснять им, что для безопасности самой Смирны и близлежащих земель необходимо, чтобы вся территория к западу от Эскишехира и Афьон-Карахисара перешла в руки греческой армии, и что именно от побед и поражений оккупационных войск зависит, подпишет ли вообще османский султан предложенный ему договор. Но как об стенку горохом – разве что докажешь горстке пьяных мужиков?
– Вот возьмем мы Эскишехир, а дальше что? Пойдем до самой Анкары сражаться с Кемалем? – кричали они и со смехом чокались.
С каждой поднятой рюмкой языки развязывались все сильнее: поносили и Верховного комиссара Стергиадиса, и генерала Параскевопулоса, и Мустафу Кемаля, и Ллойд-Джорджа, использовавшего Грецию для достижения собственных целей.
В трактире сидели и турки, пившие никак не меньше греков. Захмелев, они начинали браниться на причудливой смеси турецкого и греческого языков. В случае войны для коммерции наступят тяжелые времена. Вот что на самом деле всех беспокоило. А Павло это еще больше удручало. Его товарищи, значит, не жалеют головы ради этих людей, а те только о своих собственных карманах и заботятся. А где же высокий эллинистический дух?
– Если начнется война, в январе караван не придет…
– Да разве же остались еще караваны, Коста-эфенди? Ты в каком веке-то живешь? Теперь уж товары на поездах возят.
– Да, с этими железными дорогами погонщики верблюдов остались не у дел.
– А мне хоть верблюды, хоть поезда. Я вот что хочу сказать: урожая-то не будет. Там за горами всё жгут и опустошают. От нашего прекрасного Айдына за неделю остался один пепел. Сплошная неразбериха и раздолье для разбойников.
– Верно. Они уже на дорогах на каждом шагу поджидают. Ну и какая тут торговля?
– Если поезда встанут, даже у этих европейцев-левантийцев делам конец наступит.
– Нет, это ты загнул. Они на всем умеют зарабатывать. И на мире, и на войне.
– Только в этот раз, сдается мне, все иначе. У них уже сейчас дела на спад пошли. Это мне зятек мой рассказывает, он работает официантом в «Панеллннионе». Знаете бывший ресторан Кремера? Ну, это как раз там. Гости-то теперь обедают дольше прежнего. Сначала им вино принеси, потом виски. Вместо того чтобы возвращаться в свои конторы, они сидят в баре и пьют до посинения. Значит, даже на них какая-то апатия напала.
– Н-да, даже на них.
– Так выпьем за это! Давайте, за нас!
Все громко хохотали и чокались. Через открытое окно ветер заносил аромат жасмина. Йорги, хозяин трактира, встал и снова наполнил рюмки ракы.
– Говорят, будто нас заставят повесить перед домами светильники, – произнес кто-то тихим размеренным голосом. Поначалу никто не понял, о чем вообще речь. Говорившим оказался старик. Греческий его напоминал язык мусульман, живших в Янине. Волосы и борода совершенно седые. На голове – феска, носил которую он с явной гордостью. Кисточка тщательно расчесана и уложена на левый бок. – Из Комиссариата поступит приказ, чтобы все турки повесили перед домами светильники. Я сам слышал об этом.
Все замотали головой, как бы говоря: «Не может такого быть». Некоторые, казалось, не смели взглянуть старику в глаза. А несколько человек обернулись к сидевшему в одиночестве с краю стола Павло, как будто приказ этот собирался отдать лично он.
– Когда-нибудь все закончится, Мустафа-эфенди, – успокаивал его сидевший рядом низенький сухопарый мужчина, ровесник турка, с запавшими, как у совы, глазами. – Установится порядок. Вот увидишь, и армия-то никуда не двинется. К тому же Кемалю и так приходится сражаться с солдатами султана. Действует он расчетливо, ни одного случайного шага не сделает. Человек он умный. Но до Смирны не доберется.
– Если получит поддержку большевиков, то и до Афин доберется. Он намеревается вернуть свои родные Салоники.
После этих слов краснощекого грека в трактире повисло напряжение. Толстяк средних лет, сидевший на другом от Павло конце длинного стола, как будто пытался утешить пожилого турка:
– Все в нашей Смирне останется как прежде. Вот как мы только не ругали здесь Стергиадиса, а надо признать, что по части справедливости вопросов к нему и быть не может. Что к туркам, что к грекам, что к армянам – ко всем относится одинаково. И дальше тоже так и будет. А как иначе?
Мустафа грустно покачал головой. Сидевшие в таверне вспомнили, как в прошлом году старика избили и, посчитав его мертвым, оставили на улице; им стало стыдно, и, дабы заглушить этот стыд, они снова уставились на Павло, как будто он-то и был главным врагом.
Ни слова не говоря, Павло положил рядом с графином ракы две монеты, поднялся и вышел. Спустился на набережную, ярко освещаемую огнями отелей, и побрел вдоль берега. Слева плескались темные волны, напоминавшие маленькие островерхие палатки, а чуть вдалеке, за пределами порта, дрожали три яркие точки – огоньки на рыбацких лодках. Мимо него пробегали уличные собаки, проезжали ребята верхом на ишаках и проходили парочки, перешептываясь в обнимку. Залив притягательно сверкал, словно алмаз, в свете луны; то печальные, то веселые мотивы доносились из заведений, смешиваясь с пьяным хохотом.
Он свернул сигарету и закурил. В голове все смешалось. Тоска по родине, сидевшая в сердце, после выпитого стала совсем уж нестерпимой. Все, что было для него важно в этой жизни, одно за другим ускользало из его рук. Среди этих ворчливых стариков он того и гляди потеряет весь тот запал, с которым поддерживал Мегали идеа[66]. Вот пусть только армия дойдет до Акхисара, а уж там и до Бурсы, и до Чанаккале, и до Фракии, и даже до Стамбула доберется. А когда это случится, он непременно пойдет в трактир Йорги и всем – даже туркам – закажет ракы! Он бросил окурок на землю и придавил сапогом. И свернул вверх по Белла-Висте.
Кофейня в квартале уже закрылась, стулья под навесом перевернуты кверху ножками. Вокруг ни души, кроме нескольких парней, о чем-то беседующих на нетрезвую голову возле питьевого фонтана под чинарой. Газовые фонари, освещавшие улочки зеленым светом, давно уже не горели, но при полной луне было не темнее, чем днем. Павло подумал о женщинах в районе Хиотика, как вдруг остановился. Откуда-то слышалась музыка. Мандолина, барабан дарбука, бубен и даже укулеле. Взрывы смеха и ломающиеся мальчишеские голоса, поющие народные песни-тюркю.
С любопытством он пошел в ту сторону, откуда доносились звуки. На одной из улиц, выходивших на площадь поблизости от его участка, он увидел пятерых пареньков. Собрались под чьим-то балконом и распевали песни: то серьезные, то шуточные. Из окон домов выглядывали женщины и сонные дети – облокотились о подоконники и наблюдали, будто в театре. И только в доме девушки, которой и посвящались эти песни под луной, не было никакого движения. Павло вдруг понял, что это тот самый дом, на первом этаже которого находилась бакалейная лавка, куда нырнула днем черноволосая красавица. Это что же, мальцы поют девушке, которая ему самому приглянулась? Ай, бесстыдники! Ай, наглецы!
Его положение в городе, вкупе с выпитым, придало ему смелости – он вышел на середину улицы и прикрикнул. Мальчишки бросились врассыпную и попрятались по углам. Павло поднял голову и взглянул на окно девушки, и вдруг ему показалось, что он заметил за тюлевыми занавесками, отдававшими серебром в свете луны, какое-то движение. Тогда он ухватил за руки двух ребят и притащил обратно к лавке.
