Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Не в силах терпеть надоедливое ворчание жены, Акис обычно вставал с постели и, свесившись с балкона, прогонял мальчишек, но его мягкость лишь придавала им смелости, и на следующую ночь они приходили снова. Быть может, направь он на них револьвер, крикни: «А ну прочь отсюда, негодники!» – да выстрели бы пару раз в воздух, они бы ни за что не решились вернуться со своими серенадами. Но когда Акис смотрел на них, губы его сами собой расплывались в улыбке. Изображать гнев он тоже не умел: все тут же видели, что он притворяется. Поэтому, когда он свешивался с балкона в своей белой ночной рубашке, с колпаком на голове и улыбкой под пышными усами, мальчишки, разбалованные его добротой, весело расходились – но ровно до следующей ночи.
А в это время Панайота стояла босая возле окна, смотрела сквозь тюлевые занавески на голосящих парней и с грустью отмечала, что и в эту ночь среди них нет Ставроса. Ни единого раза он не участвовал в этих ночных концертах на улице Менекше. Все его друзья-приятели собирались под ее окном, а Ставрос сидел себе дома. Уж не влюбился ли он в какую-нибудь богачку, не угощает ли ее мороженым на Кордоне? Уж не приглянулась ли ему одна из тех девушек, что, все наряженные, спускались на Кордон покрасоваться перед разъезжающими на лошадях офицерами? От этих мыслей сердце ее сжимало тисками.
Катина повторила вопрос:
– Дочка, кто еще поплывет с вами? Кто будет грести? А если, боже упаси, лодка перевернется?
Они были как раз на середине площади. Панайота резко остановилась и выпустила из рук корзину. Что-то в голосе Катины изменилось. Она посмотрела на мать, едва доходившую ей до плеча. Точно, вон и ее маленькие, чуть раскосые глаза засветились особым светом. Получилось! На алых губках Панайоты расцвела улыбка, открывая ровные, точно жемчуг, зубы. Ее нежность и хрупкость отозвались в сердце Катины ноющей болью. Ее доченька, ее бриллиант. Чудо, дар Божий. Красивая и чистая, как капелька воды.
Низким, басовитым голосом, который совсем не вязался с образом капельки, Панайота закричала:
– О-о-о, да все поплывут! Все ребята и девчонки из нашего квартала. Скоро они соберутся на площади, сможешь их сама спросить. Эльпиника с Адрианой. Из парней – Минас, Панделис, Нико… – И после секундного замешательства добавила: – Ставрос.
Она надеялась, что его имя она произнесла тем же тоном, что и остальные.
– Так значит, Ставрос тоже будет?
– Не знаю. Скорее всего.
Как и всегда, когда ей что-то не нравилось, Катина поджала губы. Щеки Панайоты начали гореть. Уповая на то, что загар хоть как-то скроет ее смущение, она подняла корзину и пошла к дому. А сама в это время размышляла. Нужно как можно быстрее что-то сказать. Почти ведь уговорила! На самом деле она даже не была уверена, что Ставрос поедет с ними. И зачем только она ляпнула про него? Неужели, как дурочка, надеялась, что, если она сорок раз это повторит, он действительно поедет? Про то, что Ставрос тоже будет – и то не наверняка, – она услышала от Адрианы. А Адриана – от Минаса. Якобы на весла сядут Ставрос и Панделис. Это Адриане Минас так сказал. А они двое, мол, устроятся на носу лодки и буду наслаждаться звездами.
О том, чтобы вот так сидеть на носу лодки рядышком со Ставросом, Панайота не могла и мечтать. Они же, в отличие от Адрианы с Минасом, парой не были. Тех двоих все считали уже женихом и невестой. Как только их семьи договорятся о приданом, они и обручатся. «А нас даже парой не назовешь», – мысленно сокрушалась она. Парень был колючий, точно розовый куст. К тому же непостоянный, то он есть, то нет его. Какая уж тут помолвка? Но его руки… Его крупные, горячие ладони… Сколько дней она его уже не видела, сколько дней не чувствовала на себе эти самые руки?
– Панайота му, куда ты так спешишь, дочка? Подожди меня-то. Ей-богу, я запыхалась вся.
На углу улицы Менекше Панайота замедлила шаг. С прошлого лета они со Ставросом встречались под холодными каменными стенами Английской больницы и целовались, окутываемые запахами трав, табака и жареной рыбы, которые ветер приносил из их квартала. Своими огромными ладонями парень обхватывал Панайоту за плечи, его волосы и кожа отдавали сигаретным дымом, чья горечь сохранялась и на его языке, которым он обследовал рот девушки; он кусал ее губы до посинения, жадно втягивал их, как будто хотел испить, а Панайота, опьяненная прикосновениями его рук, блуждающих по ее телу, и ощущением чего-то твердого, упирающегося в низ ее живота, старалась, как могла, отвечать.
Но дальше поцелуев они не заходили. Да и эти их встречи длились не больше пяти минут. Панайота должна была вернуться на площадь, прежде чем Катина заметит ее отсутствие. В эти недолгие минуты одна часть ее сознания кричала, что она все делает плохо, неправильно, что Ставрос найдет кого-то, кто целуется лучше ее, а другая ругала последними словами за то, что она разрешала огромным рукам трогать ее драгоценное тело; но эта часть тоже боялась, что Ставрос уйдет – к той, которая не подпустит его так легко.
Однако и эти любовные встречи – а любовные ли? – у больничной стены случались не каждый вечер. Иначе Панайота просто-напросто не вынесла бы того смешения чувств и мыслей, что бушевали в ней.
Катина нагнала дочь уже у дома. Акис закрыл наполовину ставни своей лавки и ушел в кофейню играть в нарды.
– В чем дело? Вы со Ставросом больше не общаетесь?
«Какое там общение, мама? – ответила про себя Панайота. – Рядом с другими мальчишками он меня даже не замечает. Ни разу не посмотрит на меня, ни единого слова не скажет. А когда ему вздумается, он меня только поманит, и я, словно преданная овечка, да не овечка даже, а разгоряченная кобыла, несусь, чтобы оказаться прижатой его телом к больничной стене».
Удивленная внезапной молчаливостью дочери, Катина с ключом в руках замерла перед голубой деревянной дверью их дома. На улице уже сгустились тени. Панайота обхватила себя руками.
– Яври му, что случилось? Ти эгине?[62] Ставрос тебя чем-то обидел?
– Нет, с чего ты это взяла?
Чтобы спрятать стоявшие в глазах слезы, она отвернула голову в сторону Английской больницы, у стен которой они со Ставросом целовались. И поспешно добавила:
– Между нами ничего нет.
Катина заметила, что Ставроса давно уже не было видно. И среди парней, что вечерами толпились под их окнами, он никогда не появлялся. Впрочем, он всегда был мальчиком замкнутым. Слова лишнего не скажет, ходит себе угрюмо по площади. Акис не раз говорил, что ребята из их квартала состоят в каких-то подпольных организациях. Может, и этот Ставрос ввязался во что-то подобное? Говорил он мало и высказывался резко. И почему только Панайота влюбилась именно в него? Неужели ее пленил жесткий взгляд его зеленых глаз? Или он ей чего-то наобещал? А вдруг?.. Ах, боже упаси. И из Панайоты ведь слова не вытянешь.
– Ну, хорошо, доченька, пусть так.
Они вошли в дом. Внутри было темно и прохладно. Через разноцветный витраж над дверью сочился тусклый желто-зеленый свет. Развешенное на заднем дворе белье трепалось на ветру. Катина прошла на каменную площадку.
– Эла, покачай-ка воду. Прежде чем в дом заходить, надо смыть с ног грязь и песок.
Даже в такую палящую жару вода из насоса текла ледяная. В детстве Панайота верила, что в колодце обитают злые духи, и очень боялась его. Оставшимися обмылками она вымыла ноги, руки и лицо. От ног прохлада по костям распространилась по всему телу.
– Если хочешь, сразу разденься и иди искупнись. В раковине вода наверняка горячая. А то ты вся взмокла как мышь.
– Так ты разрешишь, мамочка? Я очень хочу поехать. Очень-очень. Пожалуйста, се паракало, йиа то хатири му[63]. Все вместе туда, все вместе обратно, ма то Тео[64].
Глаза дочери снова наполнились слезами. Катина вздохнула.
