Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Но ничего не получилось.
Много позже – а жизнь мне была дарована долгая, так что времени у меня было предостаточно – я узнала, что умершие, у которых остались неоконченные дела в этом мире, прежде чем отправиться в мир иной, а точнее, для того чтобы отправиться в мир иной, получить наконец такую возможность, захватывают кого-то из живущих – кого-то с хорошо развитой чувствительностью, интуицией. В обширной библиотеке, оставшейся от прежних хозяев особняка, имелись книги на любые темы, нашлись там и книги про медиумов. Медиумы помогали душам, застрявшим между двумя мирами, завершить земные дела, но были и те, кто, как Сюмбюль, неожиданно для себя обнаруживали, что служат каналом для умершего. Тогда мы ничего этого, конечно, не знали. И приняли Сюмбюль за умалишенную лишь по незнанию своему. Да простит Всевышний наши грехи и ошибки…
В те дни, когда впервые дал о себе знать этот призрак, в небе над Смирной теснилось, наверное, намного больше душ, чем всех нас, смертных, живет на земле. Когда Авинаш Пиллаи много лет спустя нашел меня, он рассказал, что, по подсчетам, в сентябре тысяча девятьсот двадцать второго года в Смирне погибло примерно сто тысяч человек. Сто тысяч душ, парящих над городом… Могилой для многих стало морское дно. А некоторые даже не поняли, что мертвы, – так и блуждали среди превратившихся в пепел развалин. Несведенные счеты, непохороненные тайны, спрятанные сокровища, потерянные дети – у каждого было свое неоконченное дело, и каждый стремился найти такого человека, как Сюмбюль, с сильно развитой чувствительностью, и через него вернуться в мир живых, чтобы завершить недоделанное.
Когда призрак брал над ней верх, Сюмбюль говорила на превосходном французском – щебетала как птичка, с легким восточным акцентом, и слышала это не только я, но и все в доме. Знаменитый врач по нервным недугам, которого Хильми Рахми привез из самой Вены, узнав, что Сюмбюль в своем родном городе Филибе брала уроки французского, тут же постановил, что это один из симптомов. Постойте-ка, как он сказал? Что якобы, когда мозг больного перестает нормально функционировать, на свет выходят воспоминания, хранившиеся в подсознании, в том числе когда-то знакомые языки. К примеру, старики, выжившие из ума, вдруг начинают говорить на языке тех мест, где жили в детстве.
Услышав это, я покрепче сомкнула губы. А Хильми Рахми, получивший от доктора еще одно подтверждение, что его жена тронулась рассудком, с сигаретой во рту продолжал расстроенно ходить из стороны в сторону по библиотеке, где мы угощали гостя мятным ликером.
В моей голове роились вопросы. Если бы только могла, я бы спросила у доктора, как это Сюмбюль научилась в Филибе тому французскому, на котором говорили католики, жившие в Смирне? Самый большой недостаток немоты – невозможность получить ответы на терзающие тебя вопросы. Все равно что потянуться к чьим-то губам и не получить желаемого поцелуя. Но я не должна была привлекать к себе внимания доктора. Он и так с пристрастием расспрашивал Хильми Рахми обо мне, как будто его позвали в Измир, чтобы разгадать мою загадку. Уж каких только вопросов он не задавал. Маленькая госпожа от рождения немая или же от потрясения какого вдруг дар речи потеряла? Со слухом проблем не было? Раны или порезы на языке? А с познавательными способностями все в порядке? А не знает ли господин Хильми Рахми, какой ее родной язык? Между собой они разговаривали на французском, и стоило только доктору заметить, что я их понимаю, интерес его возрос стократно, он непременно желал знать, сколько мне было лет, когда я выучила французский. Крайне любопытно, сказал он, даже без способности к говорению мозг может понимать язык.
Хотела бы я ему напомнить, что и дети начинают понимать речь задолго до того, как произнесут первое слово. Но в то время всех, у кого одно только имя было из другого языка, пусть они и не говорили на нем, выдворяли из страны, выгоняли из родных домов и деревень, где они жили две тысячи лет, вынуждали оставить скот и могилы предков. Поэтому я лишь прикусила язык, с которым на деле-то все было в порядке, и промолчала.
Призрак всегда рассказывал одну и ту же историю. Голос у него был нервный и резкий, и он неизменно делал акценты и паузы на одних и тех же местах, поэтому со временем, стоило только Сюмбюль заговорить на французском, мне стало представляться, будто это отец заводит граммофон.
Le jour оù la fille est descendue du bateau, il у avait tant de monde au port que des mâts on ne voyait même pas le bleu de la mer…
«В день, когда дочка сошла с корабля на берег, в порту стояло так много судов, что сквозь лес мачт не проглядывала даже синева воды. Одни лишь мачты да трубы пароходов – ничего другого с палубы не увидать! Все жаловались: как же так, входить в такой прекрасный город, не видя его, на ощупь, точно слепые? Quel dommage![69]»
Дильбер всегда спрашивала:
– Шахерезада, дорогая, что она там говорит-то, прошу, скажи нам. Из-за чего же она так безумствует?
Я лишь разводила руками. Откуда ж мне знать?
Возможно, предупреди мы Хильми Рахми обо всем заранее, бедолага не пришел бы в такой ужас, когда увидел вместо своей чудесной доброй жены госпожу-европейку с вечно раздраженным выражением лица, и не пошел бы на такой предательский шаг: запереть ее в башне особняка.
Но мы до этого не додумались.
Минули месяцы.
Когда дошло до того, что Сюмбюль заговорила чужим голосом в присутствии гостей, дело приняло серьезный оборот. В те дни в наш дом часто приходили какие-то люди. Хильми Рахми встречался с ними в библиотеке, ставни в которой обычно держал закрытыми. Оттуда доносились тихие голоса и слышалось шуршание бумаг – мужчины часами что-то обсуждали, кто знает, может, продумывали какой-то тайный план.
– Важные люди, – шептала Дильбер на кухне, заворачивая пирожки-бёреки. – Чтоб ты знала, среди них даже депутаты есть. Посмотри, они все в шляпах. Уж не знаю, каким делом занят наш дорогой Хильми Рахми, но да хранит его Аллах.
К тому времени ношение шляп стало для депутатов обязательным.
Вот в то время как раз и прибыл этот доктор из Вены. Однажды мужчины, как обычно, тихо обсуждали что-то в библиотеке, и вдруг туда вошла хохочущая Сюмбюль в лиловом шелковом платье, с бокалом хереса в руках. Щебеча по-французски, она подошла к одному из гостей и протянула свободную руку для поцелуя.
После этого случая (позора!) Хильми Рахми задумал обустроить в башне особняка туалет на европейский манер, подобный тем, какие он видел в отелях у горячих источников в Германии. Проложил трубу от колодца к крыше. Но вода, конечно же, не поднималась – не хватало давления. Тогда он привел из казарм целый батальон солдат и заставил их затащить наверх два огромных глиняных сосуда, вроде пифосов. Мы же наполнили их водой, а сверху закрыли досками. На окна он поставил железные решетки и убрал все, чем Сюмбюль могла бы навредить себе и другим: ножи, спички, ножницы, керосин… Врач по нервным недугам предупредил: на определенной стадии параноидальный бред может быть опасным. Больная может поджечь дом, может убить себя или кого-то из нас. Говоря это, он смотрел поверх безоправных очков, сидевших на самом кончике носа, прямо на меня. И каждый раз, когда он поднимался в башню осмотреть Сюмбюль, он непременно брал меня с собой.
Когда приготовления были завершены, Хильми Рахми взял жену на руки и бережно, словно хрустальную вазу, отнес в башню по крутой лестнице, спиралью уходящей вверх. Как он только дотащил ее? Потом запер спрятанную под обоями дверь и отдал мне запасной ключ на цепочке, которая до сих пор висит у меня на шее. Отныне за его женой ухаживать буду я, сказал он. Буду носить ей еду, сидеть рядом с ней, выслушивать, убирать комнату и раз в неделю отводить в хаммам, чтобы помыть. Если только он увидит Сюмбюль в доме или саду, отвечать за это придется мне, и я, мол, должна была представлять, что меня в таком случае ожидает. Впервые он разговаривал со мной так сурово. К глазам подступили слезы.
