Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Страшно. Вон какие острые лица у всех.
Эх, люди! Нет бы бросить все эти железки, пойти по домам, к детишкам и женам! В хозяйстве столько дел непеределанных.
Никто не уходил. И Гаврила знал, что вот сей миг поднимет он правую руку с саблей, трубач заиграет, и Прокофии Коза помчится со своими людьми на Любятинский монастырь, занятый ратными людьми князя Хованского, людьми, которые и не знают другой жизни, как только ту, где надо ходить в походы за своей погибелью.
— Не пора ли? — тихо спросил Гаврилу Донат.
В мыслях он был в битве. Уже колол, рубил.
У него дрожало веко. С плеч по спине бежали струйки дрожи, явственные, как ручейки пота. Конь чуял это и тоже дрожал. Не страх это был — лихорадка нетерпения.
В чужой, во вражеской крови собирался Донат утопить намять о вчерашнем постыдном, лживом, низком дне.
Стоило Донату увидеть Гаврилу, и он опять был с ним. Он опять был готов умереть за него, за его Псков, за его правду. Донат настолько приготовил себя к смерти, что видел себя прорубившимся через ряды врагов, чувствовал, как пика врага прошла сквозь его сердце, верил — Гаврила отыскал его на поле боя, склонился над ним и поцеловал в мертвые холодные, но все еще алые губы.
Донату и в смерти хотелось производить впечатление.
— Не пора ли? — еще раз спросил Донат.
— Рано, — ответил Гаврила громко, с тем чтобы внушить людям веру в себя. Староста, мол, знает, когда нужно отворять ворота и бежать в бой, чтоб не прозевать победу.
О нет, Гаврила не понимал, что на войне такой счастливый миг и вправду есть, миг перелома и удачи, о котором гадают полководцы, который извлекают из моря случайностей построениями конницы и пехоты, формулами и цифирью, чтобы схватить его, этот счастливый миг, и оставить при себе, для себя, своего народа и государства на веки вечные. Гаврила не только не понимал этого, он не знал, что ему делать в следующую минуту после того, как он поднимет руку и все придет в движение. Но зато он знал другое. Он знал, что на войне все обязаны верить одному. Безверие — гибель. И еще знал Гаврила-староста страшную псковскую тайну, о которой догадывались немногие. У города был хлеб для осады на годы, было хорошее войско, были мирные люди, готовые воевать, было много ядер и пороха, стрел и свинца. Не было во Пскове одного: человека, который мог бы повести в бой не сотню, не две сотни и не три, а все эти тысячи людей, конных и пеших… Во Пскове не было полководца.
И все-таки Гаврила медлил неспроста. Он должен был вот сейчас, чуя за спиной дыхание трех тысяч людей, решить для себя еще раз тот простой и важный вопрос: «А ради чего эти люди пойдут умирать?»
И он вспомнил счастливую очередь псковичей, которая пришла ко Всегородней избе, чтобы получить хорошую одежду и сытную еду. Да, он, Демидов, накормил досыта сразу всех, всех, никого не прогоняя от стола!
А Хованский пришел, чтобы восстановить несправедливость. Чтоб у одних было много, у других — ничего.
И нужно было драться за волю!
Хованский пришел, чтобы установить в городе всевластье окольничих, которые дела вершили не по разуму, а по прихоти, суд — не по совести, по капризу. Люди Пскова хотели быть судимы за вины свои, а не по деньгам своим.
И нужно было драться за правду!
Пусть, по делам государственным, но Москва согласилась на то, чтобы город голодал. За такое хозяйствование — по морде бы думным дьякам. По морде!
И Гаврила рванул из ножен саблю. Сабля застряла. Он вытянул ее двумя руками, взял в правую и поднял над головой.
Труба запела. Ворота распахнулись, и Прокофий Коза с пятью сотнями конницы поскакал к Любятинскому монастырю.
Все пошло так, как и предвидел Гаврила. Из Снетогорского монастыря вышел отряд конницы и кинулся на помощь монастырю. Гаврила выждал, пока отряд этот пройдет больше полпути, и выпустил через Власьевские ворота тысячу конников Максима Яги. Максим Яга решительно миновал острожек и устремился к мосту, построенному Хованским. Путь ему преградила сотня охранения, но, увидев, что враг превосходит ее силы вдесятеро, отступила по мосту к монастырю и приготовилась к обороне.
— Пора! — сказал Гаврила.
И по знаку его все конные и пешие вышли за ворота. Впереди со своими тремя сотнями шел Донат. Позади него — пехота. За пехотою — конный отряд Гаврилы. По флангам — еще два отряда конницы. Армия была столь внушительна, что у Доната сердце билось вприпрыжку, гордая радость захлестывала. О своем вчерашнем деле он, конечно, не забыл, но вчерашнее казалось ему детской игрой в прятки. Голубки, записочки, голубые-зеленые ленты… Вот она идет — сила, и никакие голубки не помогут тому, на кого обрушится удар. Донат подумал, что он уже сегодня, после битвы, расскажет обо всем Гавриле, и камень спадет с его души, жизнь станет ясной. Как мыльные пузыри, лопнут лживо-радужные хитрости, и он, Донат, станет тем, кем он был на самом деле: нежным сыном, рубахой-парнем, товарищем, вселюбящим и любимым всеми.
Гаврила поймет и простит. Он гений доброй воли. Даже псковские дворяне покорились ему. Прибыли с оружием и на конях. Дворян Гаврила определил под руку Никиты Сорокоума. У Никиты было своих полста стрельцов. Этот отряд староста, выйдя из крепости, послал к острожку против Власьевских ворот. Гаврила и пушки с собой взял, и фальконеты. Часть пушек он послал с Никитой — острожек громить.
Псковитянки стояли на стенах. Поднялись на стену против Власьевского острожка мать Гаврилы Пелагея и мать Доната.
Варя не пошла на эти страшные смотрины.
А вот Агриппина времени не теряла, поняла она — пришел ее час. Переодела дьяка Дохтурова в женское платье, пистолет, подаренный Донатом, в узел сунула — и на стену, поближе к воротам. Глядишь, и за ворота можно будет выйти, а там как Бог укажет.
Беда пришла сразу же после первого успеха. Максим Яга, увлеченный погоней, собирался захватить мост и по мосту с ходу ударить на Снетную гору.
Его конница шла рысью. Передовой отряд выскочил на мост — по нему только-только отступили люди Хованского, — вдруг бревна разъехались, и лошади вместе со всадниками стали падать в воду. Остановить мчащуюся конницу удалось не сразу. Такое получилось месиво…
А тут из острожка в спину Максиму Яге ударил сильный конный отряд.
— Нас больше! — кричал Максим Яга, пытаясь остановить бегущих, собрать и повести в бой.
Куда там — бежали вдоль реки, подальше от конницы Хованского.
Максим Яга все же сколотил вокруг себя отрядик и, надеясь, что пример его образумит потерявших голову, бросился на конницу. И может быть, видя его успех, псковичи опамятовались бы, но Максим и саблю в крови не успел обагрить.
Когда до конной лавы оставалось не больше двух десятков саженей, в него выстрелили и попали. Максим Яга был старым воином. Он знал: вылетишь из седла — затопчут. Он удержался на лошади, и она принесла его под чужие сабли.
Ударный отряд псковичей — отборная конница была разбита и рассеяна.
Видел Гаврила Демидов, как рушится здание битвы, им самим построенное. Только теперь понял — ошибся. Нельзя было оставлять в тылу укрепленный острожек.
Как в шахматах. Ход назад — полное благополучие. Одна ошибка — и проиграна вся партия. А ведь понимал Гаврила значение острожка. Послал же он к нему Никиту Сорокоума.
Послал, да поздно. А знал бы, зачем посылает, отменил бы приказ. Эх, кабы наперед умным быть!
Никита Сорокоум подошел к острожку и повел своих людей на приступ.
В острожке народу мало было, но уже возвращался назад победивший Максима Ягу отряд.
Нужно было опередить его, до прихода взять крепостенку.
Резво бросился вперед Сорокоум. Втянулся в бой и только тут посмотрел назад и ахнул. Дворяне за ним не пошли.
Они стояли в двухстах саженях и смотрели, как полсотню Сорокоума окружают. Как Сорокоум отбивается. Как выпало у него из рук оружие. И как больше половины из его людей попали в плен.
Конный отряд Хованского, решавший сегодня битву, теперь двинулся на псковских дворян. Дворяне сразу отошли под стены города, бросив неприятелю пушки. Эти пушки тут же были повернуты на Псков.
Понял Донат, сколько они стоят, невинные загадочки, переданные неприятелю. Донат видел, как рассыпался отряд Максима Яги. Не спрашиваясь у Гаврилы, повернул он своих людей налево, на помощь Яге, но никого не спас.
Максим Яга был убит, отряд его рассеян. Донат видел предательство дворян, видел, как стрельцы Хованского брали в плен Сорокоума и его людей.
Когда Донат, опоздав, прискакал к острожку, по нему ударили из пушек. Под Донатом убило коня, он вылетел из седла, упал наземь.
«Пропал!» — подумал он и закрыл глаза. Нет, он был жив, разжал веки. Перед ним казак. Пикой к нему с лошади тянется. Донат схватился за пику, дернул на себя с такой силой, что казак слетел с лошади. Донат вскочил, прыгнул в седло.
