Владислав Бахревский - Сполошный колокол
— Все как будто сходится, — согласился Гаврила.
А Донат вдруг покраснел как рак: он вспомнил клетку с голубями.
— Ты что розой рдеешь? — спросил его Гаврила.
— А это ему стыдно, что он старому человеку слова не дал сказать, — усмехнулся Томила Слепой. — Впрочем, я давно не видел его краснеющим. Мы ведь и на пленных катались, как фараоны египетские.
— О всех делах забыть! — приказал Гаврила. — Думайте об одном — как согнать Хованского со Снетной горы.
Пока знатные стрельцы раскидывали мозгами, Гаврила прочитал и вторую грамотку, которую получил от Ульяна.
Прочитал и глазам своим не поверил. Вскочил резво на ноги:
— Задержать Ульяна! Доставить его немедля к нам во Всегороднюю избу!
Все всполошились, но Гаврила приказал думать о предстоящей битве и на вопросы отвечать не пожелал.
Гонец вскоре вернулся один. Взмокший, красный.
— Ульян Фадеев бросил отряд, с которым ходил на приступ острожка, и бежал к Хованскому.
— Измена за одним столом с нами сидела, — горько сказал Гаврила и бросил на стол тайную грамотку. — Именем государя без всякой совести ищут новых предательств.
Томила Слепой взял Ульянов «подарочек», прочитал вслух. Сам государь просил старосту Всегородней псковской избы принести ему, государю, свою вину, уйти из города в полк к Хованскому, и за то Гавриле Демидову была обещана государева милость.
Гаврила вдруг весело засмеялся:
— Чего насупились?! Ну, сбежал еще один подлец: стало быть, тайных врагов у нас поубавилось, а явный враг нам не страшен. — Взял грамотку у Томилы, смял, раскрыл ладонь и сдунул ее к порогу. — Князь Хованский на силу уже не надеется. Одна у него надежда: на подлость… А Ульяна Фадеева поймать надо. Поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кое-кому в назидание.
Холодно стало от этих слов Донату, но он глядел на Гаврилу во все глаза: какая правда и сила в хлебнике! Царь ему в ножки поклонился, а он — фу! фу! — на царскую милость.
Решила Всегородняя изба: ударить наутро по Снетной горе всей силой, какая была во Пскове.
Глядя на Гаврилу, клялся Донат себе стоять за него стеной, за дружбу такого человека живота не жалко.
Но стоило распрощаться с Гаврилой, другие мысли заполнили голову.
Медленно ехал он через Псков домой.
Что же все-таки творится на белом свете? Ульян был во Пскове рядом с Гаврилой, Прошкой Козой, Томилкой и сбежал. Пани клянется в любви, а сама посылает голубка в стан Хованского с известием, что любимый ее «гусак» возвратился из похода. Готовьте и на него силу. И сам он, Донат, герой Острова и герой Пскова — кому еще полковника удалось пленить? — сам он все чаще и чаще вспоминает Ордина-Нащокина, единственную свою лазейку из мятежного города.
Гавриле-то легко честным быть — он за свое держится… А почему Донат должен за чужой этот город положить голову? За город, который дважды бросал его в тюрьму?
Сколько уже раз думано об этом и ничего не придумано.
Остановил Донат коня над Псковой-рекой, поглядел на купола Троицкого собора. На одном из этих крестов обещана виселица Ульяну Фадееву. А на другом, глядишь, ему, Донату, болтаться. Голубки-то летают из-под крыши его дома.
К Варе броситься? Да разве поймет она его теперь, верная жена Гаврилы! К матери? Старушка, пожалуй, от страха помрет.
Закрыть бы глаза… Разбудят!
Коли не умел тихо жить, пенять не на кого.
Пани
— Донат, я уже стала забывать твое лицо. Не покидай меня никогда!
Пани опустилась перед ним на пол и обхватила руками его пыльные высокие сапоги. Он посмотрел на нее сверху, устало снял шляпу и перчатки.
— Пойду умоюсь. С дороги сразу попал на совет.
— Нет, не уходи! — Пани вскочила, обвила руками. — Я боюсь, ты выйдешь из комнаты и вновь исчезнешь на долгие дни и ночи.
Донат с легким усилием снял ее руки, но отпустил их не сразу, чтоб не обидеть.
— Пани, дорогая! Я только, умоюсь. Неделю в седле, спал у костров.
— Донат, ты меня разлюбил! — У Пани опустились плечи.
— Глупости говоришь!
— Почему ты кричишь на меня?
— Потому что устал. От битвы, дороги, от сумасшедшего Пскова. Только что сбежал к Хованскому Ульян Фадеев. Мой двоюродный братец, дурачок Мирон, подстрелил голубя. На голубе нашли тайную грамотку. Мирону в награду — сабля с камнем, а у меня сердце в пятки. Чей голубок-то? А завтра весь Псков пойдет на Снетную гору с полным нарядом. И неизвестно, чем вся эта затея кончится.
Пани стояла белая как снег. И Донату было не жалко ее. Глядя в потолок, громко сказал:
— Пришло два гуся, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных.
— Ты и вправду устал, бедный мой мальчик! Иди умойся. Я тоже стала несносная. Так скучаю по тебе, что совершенно поглупела.
— Ты мне о гусаках расскажи! — заорал Донат.
— Я приготовлю тебе поесть. За едой и поговорим.
Они сидели друг против друга. Донат молча, жадно ел. Пани смотрела, как он ест, и вдруг на глазах у нее навернулись слезы, она попыталась скрыть их и безудержно расплакалась.
Донат сразу стал беспомощным.
— Ну подожди! Ну зачем ты? Не плачь, ради Бога!
— Я… я… я… — всхлипывала Пани. — Я боюсь потерять тебя.
— И для этого ты посылаешь голубя с сообщением, что мой отряд вернулся?
— Я посылаю голубей Ордину-Нащокину, чтобы он знал: мы работаем на него. Только… только… Только он требует знака от тебя самого… Донат, ради Бога, ради меня, ради нашей любви, ради самого себя! Сделай для Ордина-Нащокина какую-то самую малую малость.
Перед Донатом возникло вдруг яростное лицо Гаврилы: «А Ульяна Фадеева поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кой-кому в назидание». «Я пленил Зюсса, — думал Донат, наливаясь гневом, — я разбил дворянское ополчение под Островом. Я сжег острожек. И после этого за дурацких голубей Пани я должен с ужасом посматривать на колокольню Троицкого собора?»
Донат уставился на Пани.
— Что-нибудь с моим лицом? Уж не пожелтела ли я? Такое солнце! В тени загораешь.
— Мне смешно, что ты, моя любовь, самая умная женщина на земле, занимаешься чепухой. Охотница за секретами. Секреты! Как ни таись, они будто вода на песке — не держатся.
— Ты о чем?
— О сплетнях, которые ходят по городу. Сидели мы сегодня на совете, от всех таились. Но с кем угодно могу поспорить, через день-другой наш разговор будет известен всему свету.
У Пани едва заметно дрогнуло веко — вся внимание. А у Доната уши запылали и сердце колотилось в груди, будто он бежал без передыху десяток верст, будто он собирался прыгнуть в полынью между льдинами. Донат знал, что он собирается рассказать сейчас и для кого. Но ему хотелось сделать это. Назло Гавриле, который пугает, Прошке Козе, который никому не верит, Томиле Слепому — самой неподкупности…
— Все болтуны и шуты! — почти кричал Донат. — Максим Яга распушил усы, будто кот: «Я пойду на Снетную со всем ополчением и пушками, я задавлю Хованского». Прокофий Коза руки в боки: «Давайте всем войском ударим на Любятинский монастырь, Хованский пойдет на выручку. Мы его заманим в битву, а потом ударим из города и разобьем!» А после Козы разбивал Хованского сам Гаврила: «Мы ударим большим отрядом на Любятинский монастырь. Князь пошлет ему в помощь часть своего полка. Тогда мы через Власьевские ворота по мосту пойдем на Снетогорский монастырь. Князю придется часть полка и сюда бросить, и вот тогда-то мы и двинем основное наше войско через Варлаамовские ворота на Снетную гору. На Любятин поведет отряд Прокофий Коза, на мост — Максим Яга, острожек осадит у Власьевских ворот Никита Сорокоум. Основное войско поведу я сам. В городе будет сидеть Томила Слепой. Завтра осаде конец. Хованский будет разбит».
Донат выпалил все это единым духом, потом закрыл глаза и сквозь зубы процедил:
— А теперь уйди, Пани, с глаз долой. Ненавижу я вас всех.
Она встала и вышла.
В груди Доната было пусто. Налил вина, выпил. В груди не прибавилось. Пусто было там. Может быть, уже на всю жизнь пусто. Подошел к зеркалу. Долго смотрел самому себе в глаза.
— Лучше жить для себя, чем умереть за кого-то.
— Верно! — сказала Пани. Она была тут как тут. — Донат, милый, ты молод. Тебе жить и жить…
Битва
Гаврила Демидов, всегородний староста Пскова, втиснутый первый раз в жизни в боевые латы, неестественно, будто кукла, сидел на коне, увешанном защитными бляхами и пластинами. Гаврила думал о том страшном, нечеловеческом деле, которое должно случиться по сигналу трубача, а трубач тот должен был трубить, завидя, как он, Гаврила, поднимает вверх десницу с саблей.
Почему эти несколько тысяч человек готовы послушаться его и пойти за ворота, чтобы их там убили? Или им не страшно?
