Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Прискакал к Гавриле. Хотелось крикнуть: «Это я вас предал! Убейте!»
Но крикнул он другое:
— Дворяне предали Сорокоума!
Гаврила приказал остановить войска.
Ему стало ясно: псковичи разбиты. Битва, которой не было, проиграна. Но не проиграно дело.
У Хованского нет сил, чтобы взять город приступом. Псковские уездные города — на стороне Пскова. Люди Хованского голодают. С кормами для лошадей плохо. Нет, дело не проиграно.
— В город! — приказал староста.
Горе
Пелагея видела со стены неудачу сына. Видела и мать Доната, как убит был под Донатом конь, как ускакал он на чужой лошади.
— О Господи! — молила она Бога. — Пронеси!
Пелагея не молилась.
— Какой был хлебник! — только и сказала она о Гавриле. — Потомственный.
Хованский сидел на Снетной горе ни жив ни мертв. Даже победы над Максимом Ягой и Сорокоумом его не обрадовали.
Когда же псковичи повернули, князь запретил их преследовать. Избави Бог рассердить такую силу.
Приказ его не достиг острожка перед Власьевскими воротами. Здесь, после таких удивительных побед, московские казаки и стрельцы чувствовали себя героями. На радостях подкатили они отобранные у Сорокоума пушки под самые стены города и стали бить по зубцам.
— Пойдем отсюда! — испугалась мать Доната.
— Погоди. Дай испить позор сына до конца. Дай…
И не договорила. Ядро ударилось о зубец, под которым они стояли. Вспыхнуло розовое пламя.
— Убили! — закричали женщины. — Мать Гаврилы убили и сваху ее.
— Мать Гаврилы убили! — понеслось по городу.
Донат услышал эти слова. Спрыгнул с коня. Схватил первую встречную женщину за плечи:
— Кого убили?
Перепачканный чужой кровью, покрытый пылью и пороховой гарью, с глазами, остановившимися в одной точке, он был страшен и жалок. Руки у него тряслись.
Женщина рванулась из его рук и убежала.
— Кого убили? — спросил он другую женщину, протягивая руки к ней, как за подаянием.
Женщины Пскова бежали прочь со стен, и все шарахались от Доната, будто от чумы.
«Уж не знают ли они, что их предал я?» — пронеслась в голове дикая мысль.
Навстречу шла Евдокия, та Евдокия, которую он когда-то повстречал у Прокофия Козы. Донат рухнул перед нею на колени:
— Кого убили?
Евдокия остановилась:
— Матушку твою убили, Донат.
— Ты не ошиблась? — спросил он ее тихо и с удивлением увидел, что руки у него перестали дрожать.
— Я не ошиблась, Донат. Их обеих убило, одним ядром.
— Матушку и Варю?
— Какую Варю? Нет, не Варю. Пелагею, матушку Гаврилы-старосты.
— Вон оно что! — Донат скорбно покачал головой, словно разговор шел о чьей-то посторонней смерти. — Вон оно что!
Евдокия помогла ему подняться. Привела ему коня.
— Я не заберусь в седло, — сказал ей Донат.
— Ногами идти дольше. Я помогу, подсажу. Конь сам принесет тебя ко двору твоей полячки.
Донату хотелось попросить эту девушку, чтобы она взяла его к себе, чтоб она научила его жить по-новому.
— Ногу давай! — повторила Евдокия.
«Поздно, — сказал себе Донат. — Поздно проситься под твое крыло, девушка!»
Он ухватился за гриву коня, и Евдокия подтолкнула его в седло.
— А как же матушка? — спросил он. — Как же я оставлю ее?
— Когда будут отпевать, за тобой придут… А сейчас ее не надо видеть. В них — ядром…
Донат наклонился к Евдокии с седла и сказал ей шепотом:
— Это я во всем виноват. Поняла? — И прижал палец к губам.
Евдокия взяла коня за повод и пошла к дому Пани.
Казнь
Тот страшный день длился бесконечно. Ревел медногласно во все колокола град Псков.
Перед народом на дщан поставили архиепископа Макария.
Ему выговаривал Томила Слепой:
— Ты, Макарий, владеешь в Троицком дому многими запасами, лошадьми и людьми. Но ты городу ни в чем не помощник. Запасами не делишься с бедными и маломочными людьми. Лошадей для ратного дела не даешь. Не пустил нынче в бой своих детей боярских и дворян…[22] Знаешь, с начальными людьми у нас плохо. Все мы в ратном деле неискусны, и от твоих ратных людей нам была бы великая польза. Где же ты был, Макарий, когда нынче под стенами били наших людей и брали в плен и Никиту Сорокоума, дворянами брошенного, пленили? Где ты был, Макарий, со своим словом и со своими людьми?
— Я вашему воровству не помощник! — сердито крикнул в ответ Макарий.
Эх, как взметнулась площадь, будто огонь из-под крыши горящего дома вымахнул.
— Смерть!
— Нет! — возразил народу Томила. — Мы попов не трогаем. Но отныне тебе, Макарий, в Троицком дому до людей, и до лошадей, и до хлеба, и до денег — впредь тебе дела нет ни до чего. То все надобно городу.
— На цепь его! — приказала толпа.
И тут же палач заковал Макария в цепи, и отправили его в тюрьму.
Навстречу ему вели дворян, предавших Сорокоума.
Донат вошел в дом.
Спотыкаясь, стал подниматься по лестнице вверх. Ноги подламывались. Сел на порог. Его бил озноб, рубаха взмокла от пота.
К нему вышла Пани.
— Донат, Боже мой! Что случилось? Ранен?
Донат отстранил ее:
— Я не ранен. Пришли служанку с водой. Я умоюсь и приду к тебе.
Ему казалось, что он спокоен и похож на льдину, но голос его дрожал и ноги слушались плохо.
Служанка принесла таз с теплой водой. Помогла ему расстегнуть ремни доспехов.
— Теперь я сам. Уходи.
Умывался Донат не торопясь. Надел свежее белье, легкое простое платье. Он знал, что сделает через минуту и что должен сделать через час. Теперь он и вправду был как льдина.
Пани сидела за пяльцами.
— Донат мой! Ты напугал меня! — сказала она, быстро накрывая платком вышивку.
Он посмотрел мимо нее, на ковер над постелью. Там висел его пояс с талерами. Много ли их осталось?
— Донат! — позвала Пани.
Он не смотрел на нее.
— По твоей милости, Пани, я убил сегодня своего друга Максима Ягу. Я предал Никиту Сорокоума — он в плену. Я расстрелял из пушек свою мать.
— Не надо! — закричала Пани. Она видела, как рука Доната потянулась к сабле. — Ты страшен. Я ли виновата в том, чего ты хотел сам?
— За свою вину я найду себе палача. За твою вину я казню тебя сам.
Он медленно вытянул саблю из ножен. Пани рухнула на колени, схватилась обеими руками за лезвие сабли и целовала, целовала его сапоги.
— Вот видишь… у меня… кровь…
Она и вправду порезалась. Лицо в пыли его сапог. Прикажи ей вылизать их — вылижет. Доната затошнило.
Он бросил саблю, сорвал со стены свой пояс и пошел вон из комнаты.
Взгляд упал на пяльцы. Донат приподнял покрывало. На бархате золотом и серебром был вышит его портрет: красивый болван с капризными губами. На правом глазу лежала пушинка. Донат сдул ее, закрыл портрет покрывалом и быстро сбежал по лестнице вниз.
Он не хлопнул дверью, но ушел из этого дома навсегда.
Агриппина и Дохтуров бежали-таки. Когда в ворота заходили последние войска, Агриппина и «подружка» ее, высоченная красавица, пошли за город.
— Куда?! — крикнули стрельцы-воротники. Агриппина глянула на них глазами бешеными, страдальческими. Сказала глухо:
— Что-то мы своих мужей среди вернувшихся с поля не приметили! Пойдем на поле поищем.
— Нельзя! К Хованскому попадете.
— Хованский с бабами не воюет. Ну а коли кто сунется, у меня на таких вот что есть.
Агриппина выхватила вдруг из узла пистолет и ткнула им в грудь ближайшему стрельцу.
— Фу-ты, черт! Напугала! — шарахнулся он в сторону. — Ступайте! Бог с вами! А все ж поглядывайте.
— Поглядим. Не бойся, — сказала Агриппина, взяла за руку «подружку», и они пошли в сторону Власьевского острожка. Там все еще не убраны были убитые псковичи.
— Какие бабы! — тряхнул восхищенно головою стрелец. — Ради такой верности я бы из мертвых воскрес.
На Рыбницких воротах ударили в сполошный колокол.
— Чего там? — удивился стрелец.
— Дворян казнить будут, — ответили ему.
Стрелец посмотрел вслед уходящим «бабам» и удивился. Бабы, подхватив подолы, бежали что есть мочи к острожку. Теперь уже не бойкая тащила за руку длинную, а длинная волокла за собой бойкую. Ноги вскидывала под юбками по-чудному.
— Куда они бегут? — испугался стрелец. И вдруг он все понял: — Длинная-то мужик. Мужик и есть. Бегунов, изменщиков проморгали.
— Может, из пушки по ним шарахнуть? — спросил воротника пушкарь.
— По мужику бы можно, да ведь с ним баба.
— Баба ли?
— Баба! Да еще какая!
— Воскрес бы для такой-то из мертвых?
— Воскрес! — исто повторил стрелец. — Для дружка-то как старалась. Говорила со мной — бровью не повела. А чать страшно ей было!
