Идрис Базоркин - Из тьмы веков
И вот — Чаборз… Сын… Значит, и он зачат под открытым небом, на том месте, что проклято Богом и людьми, где только злые ведьмы под уханье филинов и вой волков справляли свой шабаш, — на вершине скалы Ольгетты, под развалинами старых стен. Долгое время это место было их единственным пристанищем. Но потом и оно стало опасным. Кто-то увидел их, хотя и не узнал.
Счастливое начало сегодняшней ночи привело Хасана-хаджи к этим воспоминаниям. А конец…
В порыве слепой ревности Наси не подумала, какой чудовищный удар нанесет она ему своим признанием о сыне.
В первый момент Хасан-хаджи испытал прилив неизведанной радости. Он — отец! Он не бесплодное существо, на котором закончится род его предков. Он будет жить в образе сына. Гордость поднялась из глубины души. И он впервые понял, как это прекрасно. Ему показалось, что он растет, становится выше.
Но все ликование, это счастье отцовства длилось какое-то мгновение, пока говорило в нем только одно сердце. А когда он услышал беспощадный голос рассудка, радость его сникла, как цветок от мороза. Он никогда, нигде, никому не сможет сказать, что это его сын…
Признание принесло бы всем только горе. Народ отвернулся бы от них. И остался б позор им всем. И на много поколений. Значит, есть у него сын и нет его… Он будет видеть, говорить с ним, может быть, даже радоваться и горевать вместе, но только как чужой.
А ведь все могло быть иначе… Все могло быть иначе, если б не Гойтемир. Как надменно ответил ему тогда старик через посредника: — Раз я приехал, он может искать себе что-нибудь в другом месте. Он не дал никому опомниться, ничего предпринять и, задарив всех, отбросив условности обычаев, засватал и тут же забрал ее с шумом, пальбой и музыкой… Унес, как коршун голубку… И не только она осталась навсегда в его когтях. В этих когтях всю жизнь кровоточит и сердце Хасана.
Его сын, его кровь, его будущее отныне — он знает это — тоже принадлежат Гойтемиру. Даже лишив его жизни, он ничего не сможет изменить! И Хасан-хаджи почувствовал все свое бессилие, свое ничтожество, свою ненужность.
Умеренный образ жизни сохранил его силы. Он был здоров. В жилах рук его было железо, в голове — ясность мысли. И только в сердце — пустота.
Ошибка была совершена в далекой молодости, когда он подумал, что, став любовником жены Гойтемира, он насытит свою месть, а сам устроит жизнь с другой. Он не знал того, что другой Наси — со всем, что было в ней хорошего и плохого, — на свете нет и что ее заменить никто не сможет. Слишком поздно он понял это. Понял, когда она уже стала матерью. Но он не знал, что она стала матерью его ребенка.
Хасан-хаджи то садился, то снова опускал голову на подушку. Первый раз в жизни откуда-то появилась эта влажность глаз. Откуда она? Он не умел плакать, но не умел и останавливать слез. Смятение охватило его душу. Временами ему хотелось встать, ворваться в ту комнату и изрубить Гойтемира на куски. Порой он готов был расколоть себе голову. Но за долгие годы он привык к тому, что люди уважали его, привык к их мыслям о себе. Это было его богатством. А сейчас — единственной силой, которая удержала и повелела оставить все так, как оно есть.
Но одно решение все же созрело и окончательно утвердилось в нем этой ночью: Гойтемир должен уйти теперь, когда жизнь еще дорога ему… Гойтемир должен узнать, за что он будет платить жизнью.
Это решение помогло Хасану взять себя в руки.
Утро наступило такое же хмурое, каким оно бывало не раз в эту осень. Все те же низкие облака, туманы. В такую погоду не хочется ничего. Тянет ко сну, разговоры не клеятся.
Хозяин с хозяйкой на рассвете вздремнули часок и проспали, когда гость выходил, умывался, совершал молитву.
Гойтемир, недовольный собой, хмурился и ворчал. Наси возилась с завтраком и думала о своем.
Мужа она никогда не любила, но привыкла к нему за эти годы. Так жили многие женщины. А Хасана сегодня ей было по-особому жаль. Все они останутся здесь, дома, и будут жить завтра, как и сегодня. А ему уходить прочь в свой пустой угол и только думать о ней, а теперь и о сыне.
Она ругала себя, но от этого на душе не становилось легче.
Пошла в кунацкую. Поздоровалась. Увидела в его глазах тепло. Отлегло немного. Значит, нет в нем зла против нее. Стала убирать постель. Первый раз убирала их общую постель. И было в этом что-то необычное, волнующее…
Вошел Гойтемир. Она ушла к себе. А когда вернулась с блюдом, уставленным едой, увидела, что мужчины спокойно разговаривают о деле. Она пригласила их к столу и осталась постоять у дверей.
— Ты что-то неважно выглядишь и неохотно берешься за еду, — говорил Гойтемир, пододвигая к гостю лучший кусок барашка. — Или плохо спал?
— Когда человек плохо спит, это значит, что он как-то спит. А я сегодня глаз не сомкнул, — ответил Хасан ровным голосом.
У Наси дрогнуло в груди.
— А что так? — удивился хозяин.
— На это трудно ответить одним словом, — сказал Хасан-хаджи, начиная есть. — На такой хорошей постели, какую устроила мне Наси, кажется, только мертвый уснул бы!
Гойтемир ухмыльнулся. Он не видел, какими испуганными глазами смотрела жена на гостя.
— Я ведь не избалован, — продолжал он. — Полночи нежился, а во вторую половину старался запомнить первую!
— Ты уж так хвалишь ее, что она загордится! Разговор перешел на Чаборза.
— Дело ведь в том, что открыто нам неудобно сватать ее, — начал Гойтемир. — Это опозорит Андарко. А как только он женится, мы сразу решим. Я считаю, что в таком деле тянуть ни к чему. Это и дороже и беспокойнее. У меня вот с ней то же получилось. Приехал я сватать ее, а какая-то драная шкура мне на ухо жужжит: у девки, мол, какой-то есть на виду… Так я, не успели они оглянуться, деньги родителям в руки, ее на бричку — и за ворота. Тем дело и кончилось. Спрашивал ее потом. Говорила: «Не знаю…» Да разве бабы правду скажут?
Хасан-хаджи ел и, казалось, не слушал хозяина, потом, словно любопытства ради, спросил:
— А ты не боялся?
Гойтемир только усмехнулся и, отхлебнув чаю, оказал:
— Да, видно, на этот раз она не схитрила. Потому что если б был кто действительно, так разве он дал бы из-под носа такую девку увести? — Гойтемир засмеялся. — А если был да дал, так такой он и джигит, что его ни бояться, ни вспоминать нечего!
Хасан-хаджи, серый от кончика носа до ушей, улыбнулся, глядя на Наси, и протянул к ней пиалу.
— Добрый чай. Налей. Только покрепче.
У Наси дрожали руки. Хасан-хаджи заметил это и снова улыбнулся.
— Далекое время, а волнует, не правда ли?
Наси не ответила. Она едва держалась.
— Ты прав, — сказал он Гойтемиру, — видимо, никого не было. А то волей или неволей люди стравили бы вас. Мы ведь самолюбивые. И стоит только кому-нибудь такого обиженного подковырнуть, как он, будь он телок телком, поднимется и сделает то, что другому герою не снилось! Такой уж мы народ! Ну, об этом хватит. Тут, как принято говорить, что нам Аллах пошлет!.. — Он допил чай, перевернул пиалу и положил на донышко оставшийся кусочек сахару. — Нет, нет. Спасибо! Я и так поел и попил от души, — поблагодарил он хозяев. — А насчет вашей просьбы вот что скажу: не по душе была она мне. Но для Чаборза, раз девушка ему приглянулась, я сделаю все. — Он помолчал и добавил: — Как для родного сына!..
Хасан встал.
— Дайте залог.
Встал и Гойтемир. Наси вытерла слезы.
— Спасибо, Хасан-хаджи. Я другого и не ожидал от тебя! — Гойтемир вынул из черкески газырь и подал его гостю. — И клянусь, лучший баран из моей отары — твой!
Хасан-хаджи улыбнулся странной улыбкой.
— Нет, Гойтемир, — возразил он. — Ничего я у вас не возьму до тех пор, пока Зору не войдет в этот дом. А тогда я обязательно заберу из твоего стада… но не барана, а самую лучшую овцу!
Гойтемир расхохотался. Он не заметил, какой огонь блеснул в обычно смиренных глазах Хасана-хаджи.
— Вот это хитрец! Любой баран — только один баран, а хорошая овца — это может стать сразу три барана! Ну что ж, я готов и на это. У нас не убудет!
— Нет, Гойтемир, я не из корысти. Я даю слово, что возьму у тебя яловую овцу…
Вышли во двор. Хасан вскочил на коня, которого подвела ему Наси, так быстро, что она даже не успела натянуть стремя.
— Да побережет нас Бог! — прошептала она, закрыв платком лицо до самых глаз.
Хасан-хаджи приветственно поднял руку и, чуть отъехав, пустил иноходца.
Хозяин с хозяйкой невольно залюбовались им. Круп гнедого ровно колыхался из стороны в сторону. А Хасан-хаджи, широкий в плечах, тонкий в талии, прирос к седлу. Только длинные завитки мерно вздрагивали на его папахе.
— Чем не джигит! — с иронией воскликнул Гойтемир. — А ходит молва, что не мужчина…
Наси повернулась и молча пошла в дом.
Потрясение, которое Хасан-хаджи пережил в доме Гойтемира, не прошло для него бесследно. Он заболел, замкнулся в своей комнате, запретил сестре говорить о себе соседям и даже ей разрешил входить только утром и вечером, когда она приносила еду. Многое передумал он за это время, многое не мог простить себе. Лишь через неделю он поднялся.
