Идрис Базоркин - Из тьмы веков
Полумрак, царивший в комнате, скрыл выражение глаз Батази, когда она услышала это имя. Калой представился ей в образе того орла, который приснился Хасану-хаджи, и она затрепетала от мысли, что этот сосед может расстроить их жизнь, которая должна была сложиться таким чудесным образом.
Но сердцем женщины она поняла, что стоит ей спугнуть доверчивость дочери, как та снова замкнется и, может быть, даже совершит непоправимый поступок. В этом возрасте влюбленные девушки способны на все. У Батази хватило силы выслушать дочь до конца и поговорить с нею, не настораживая ее.
Зору знала взгляды матери на жизнь, поэтому сразу сказала, что они со свадьбой не торопятся и выйдет она за него только после того, как он разбогатеет. А работает он очень много и много успел накопить. Ускорить их женитьбу может возвращение его родителей из Турции. Там они, наверное, нажили большое богатство и собираются вернуться домой. Это Калою рассказывал горец, а он сам видел человека, вернувшегося из Турции и встретившего там хорошего знакомого отца Калоя.
— Ты веришь этому? — спросила Батази.
Внутри у нее все кипело, потому что в этом рассказе она усмотрела только злой обман Калоя, решившего заморочить девушке голову. Как она теперь ненавидела его!
— А почему не верить? — наивно спросила Зору. — Ты как он. Он тоже говорит, что все это может быть совсем не так. А я верю. И ему сказала, что Бог все может… И теперь он тоже ждет отца! Вот было бы хорошо! Ведь Пхарказ и его отец были друзьями! Мы купили бы много земли…
— Конечно, — глухим голосом отозвалась Батази. Казалось, она преодолевала дремоту. — Значит, ты встречаешься с ним?
— Мы же рядом живем, — уклонилась от ответа Зору. — Ты знаешь, мне кажется, мы жили бы так, как вы с отцом. И никуда от вас уезжать не надо!..
Батази вздохнула и, стараясь казаться бесстрастной, сказала:
— Мать не может идти против счастья своего дитя. Но замуж выйти — это не то, что выйти на свидание у реки. Хорошо, если будет так, как тебе хочется. А если не так? А если ему предложат невесту побогаче да тоже красивую? Он ведь парень хоть куда!
— Да я-то что! Какое у нас богатство! — вздохнула Зору.
— То-то… Ты не должна становиться ему поперек дороги…
— Я люблю его! — почти со слезами вырвалось у Зору.
— И другая, деточка, будет любить. Да добро принесет… А ты? Голую свою любовь?.. Прорехой прореху не латают! И он так же должен думать, если любит тебя. Попадется тебе богатый да хороший — и Калой должен только радоваться. Я так понимаю любовь. С нею ведь не в куклы играть, а детей рожать. Или на голод и нищету, или на достаток… Послушай меня, поразмысли…
Они замолчали. Каждая думала о своем. Мать жалела дочь и понимала ее сердце. Но горькая жизнь заставляла ее быть черствой, искать для дочери свою правду — правду нищей, мечтающей о богатстве. А дочь думала, что мать, наверно, права, и как горька эта правда! А разлука с милым — хуже смерти!..
В камине тоненько посвистывал ветер. На базу скрипела жердь. По стенам бегали блики от огня. Было тепло, уютно и грустно. Незаметно пришел в башню сон. Он обеих избавил от тягостных дум и заставил мать обнять ребенка.
Бывает жизнь, когда лучшее, что есть в ней, — это сон.
3В эту зиму Калой редко встречался с Зору. Мать не отходила от нее ни на шаг. Но им удавалось переброситься словечком у ручья. Калой тосковал и, чтобы убить время, пропадал на охоте.
Шли дни, ничем не отличавшиеся один от другого.
Только раз, перед самой пахотой, жители башен были потревожены стычкой с хевсурскими пастухами. Но, к счастью для обеих сторон, жертв не оказалось.
В один из весенних дней, когда тяжелый труд приходит к концу и радость заполняет сердце, Калой поцеловал в голову своих быков, которые вспахали ему землю, и сбросил с них ярмо. Дружески шлепнув каждого по исхудавшей спине, он отпустил их на волю, на зеленую гору.
Последняя пядь принадлежавшей ему земли была перевернута. Он вспахал землю Фоди, день поработал у Пхарказа и теперь с чистой совестью мог отправиться домой. Но ему все еще не хотелось уходить от этих черных полос. Они пахли весенней сыростью и будущим хлебом.
Калой поднялся на скалу Сеска-Солсы, сел под отцовскую сосну и посмотрел вокруг. Все те же, в легкой дымке, снежные вершины вдали, леса, под ногами — ущелье, поросшее кустарником и редкими деревьями, и всюду полоски вспаханной земли: на всех склонах, во всех впадинах, где только мог пройти человек. Как огромны горы и как малы на них эти полоски черной земли! Этой вечной радости и вечного горя!
В лучах заходящего солнца каменные башни Эги-аула казались белыми. Калой любил свой аул. Любил извилистые лабиринты его улочек, остроконечные боевые башни, стаи сизых голубей, которые со свистом опускались на уступы их вершин; любил тишину солнечных могильников, где лежали его предки.
Там и Гарак. Он давно уже высох, почернел, стал маленьким.
Во всем, что тут видел Калой, таилось начало его жизни и когда-то должен будет наступить конец. Он знал, что человек, как тростинка, поднимается из земли, тянется к солнцу и снова падает на землю. Но тростинка не ведает ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. А человек живет ими, и это делает жизнь его и лучше и труднее. Вон на горе новое мусульманское кладбище и серый столбик, под которым лежит Докки. А Гарак ушел в склеп отцов. Увидятся ли они там, куда сейчас уходит солнце?.. Кто знает? Кто может им помочь? А вон окно башни Пхарказа. Отсюда нельзя увидеть, но, может быть, в этом окне Зору? Та, с которой он собрался дойти до того края жизни, куда каждый день опускается солнце…
Они долго-долго будут идти вместе, будут вместе на этой пашне, в этих лесах, на этом камне…
Усталый и счастливый, Калой всей душой ощутил, как бесконечно хороша эта трудная жизнь и как в ней нужна ему она, Зору…
Он вспомнил о первых встречах с нею под этой сосной, достал из-под камня свой старинный рожок, давно заброшенный как детская забава, сдул пыль с него и заиграл. И рожок ответил тихо и нежно. Он пел о счастье, которого так ждал Калой.
А в это время в Эли-ауле забеспокоились все. Ребятишки метались от башни к башне. С крыш перекликались соседки. Отдыхавшие после пахоты мужчины выходили на терраски, за ворота. Всех подняла необычная весть: в село пришел странник. Он разыскивает Калоя, не хочет назвать себя, сказать, откуда и куда держит путь.
Его отвели в дом Калоя. Орци побежал за братом.
Кто-то высказал предположение, что странник может оказаться мухаджиром, вернувшимся из Хонкар-Мохк[83]. Догадка понеслась по селу.
И тогда к башне Калоя потянулись люди.
Хасану-хаджи тоже показалось подозрительным настойчивое желание странника видеть Калоя. Зачем он пришел в этот дом? Кто дал ему знать, где искать Калоя в этих огромных горах? Чтобы узнать об этом, Хасан-хаджи сам направился к нему.
«Если это мухаджир, то он лучше всех должен знать, как бог-Аллах оделяет своих послушников, — думал старый язычник Зуккур. — Кто знает, может быть, хоть на старости лет и мне лучше стать мусульманином, чтоб спасти свою душу!..» Он оделся и потихоньку, опираясь на турс, стал спускаться с горки, на которой ютилась его башня, и откуда теперь Зуккур редко когда выходил.
Пхарказ пришел к гостю, чтоб занять его, как сосед Калоя. Батази умерла бы, если б не ей пришлось первой узнать, с чем пришел мухаджир к Калою. Может быть, от этого зависело будущее ее дочери? «Шайтан забери этот гойтемировский газырь! Если Калой разбогатеет, разве я могу лишить дочь парня, которого она полюбила? А от Хасана-хаджи и данного ему обещания с деньгами можно будет как-нибудь открутиться. Недосмотрела, скажу, убежали! — и дело с концом», — думала она, по-хозяйски наводя порядок в башне Калоя.
Пришел Иналук и другие родственники и соседи. Одни из них стояли во дворе, другие — в дверях комнаты, где с гостем сидели Зуккур, Хасан-хаджи и Пкарказ.
Гость изредка ронял слово, из которого нельзя было сделать никакого вывода.
Но вот приехали на Быстром Калой и Орци.
Узнав от Иналука, что происходит в доме и кто у него в гостях, Калой, не заходя в башню, поймал первого попавшегося ему во дворе барана и тут же зарезал его.
Поручив Орци разделать тушу, сварить мясо, Калой пошел в башню. Люди двинулись за ним.
Зору в окно видела все это. И, несмотря на строгий запрет матери, она покинула башню и затерялась в толпе соседок.
Мужчины вошли с Калоем и встали вдоль стен, а женщины остановились в дверях. Все молчали. Калой поздоровался.
Старик гость сидел на низеньком кресле около очага. Увидев Калоя, он встал. Поднялись Зуккур и все остальные… У старика был острый с горбинкой нос, поблекшие серые глаза. Седые борода и усы подчеркивали загар его опаленного солнцем и стужей лица. Он был в старенькой темной папахе, в ветхой рубахе и рваных штанах. На ногах — грузинские чусты. Они, видимо, и заставили эгиаульцев сделать вывод, что старик идет с грузинской стороны. Но, как ни приглядывался Калой к лицу гостя, не мог припомнить, чтоб где-нибудь видел его. А старик смотрел на Калоя, как на старого знакомого.
