Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Ты ж такой, пап, здоровый?
– Против лому нет приему. Монтировкой сзади по голове достали. Всего выпотрошили. Одно спасение – чемодан мой обтрепанный с инструментом не взяли. Но теперь аллес капут. Новая жизнь… Почем нынче лес, Аня, ты не знаешь?
Он верил, что все переменится к лучшему. Сделает баньку, а там и пристройку к дому. «А то в самом деле, сын-то большой уже».
Аркадию не спалось, он лежал на поскрипывающей раскладушке и мечтал о новой настоящей жизни: без портяночной вони, матерщины, оглушительных храпов, жутких болей в пояснице и неистребимого до болезненности желания: хоть под лохматый бок, но чтоб баба… Он выходил на кухоньку, отодвигал печную заслонку, курил и думал, думал. Потом подсел к Аннушке на кровать, отгороженную гардиной, а она вдруг ткнула кулаком в бок, да так, что он ойкнул, выговорила тихонько:
– Ишь выискался… Ложись вон, где постелено.
Ожгло обидой: «Да что я, себе бабу не найду? Тоже мне принцесса».
Утром поднялся Аркадий Цукан как ни в чем не бывало, за водичкой сходил, печь растопил и заладился на раскаленной плите жарить картошку.
– Вот ты даешь! – только и сказал Ваня, раздувая ноздрястый нос.
– То ли еще будет, сынуля. Прибери-ка постель и мать спроси: не опоздает?
– Встала я уж давно, – откликнулась Анна. – Ждала кофий в постель, да все не несут.
Хилая шутка, а сразу теплей на душе. Тут и вовсе Аркадий раскрылился.
– В субботу за телевизором поедем! – торжественно объявил он. – Ты как, Аня?
– Да мне что, езжайте.
В охотку он за три дня переделал всю работу по дому, где подбить-поправить, где доску заменить. Обкопал столбик у ворот, вогнал туда кусок рельса и взял это все на проволочную скрутку. А за четвертной и бутылку водки мужики подвезли по-свойски машину красного кирпича. На баню.
Подозвал Ваню, как только вернулся тот из техникума.
– Вот тебе пятерик. Хошь сам, хошь с приятелем, но чтоб кирпич сложил в штабель. Ряд так, другой поперек с перевязкой. Ферштейн?
Ему кирпич этот сложить – пустяк, но хотелось сына втянуть в работу, и, поглядывая через окно, как он тыкает его неловко, роняет, едва сдерживался, успокаивал себя: «Ниче, ниче… Пусть».
Когда бабушка Евдокия Матвеевна, только так ее называли в ту пору, впервые увидела Аркадия Цукана, то спросила, усмешки своей не скрывая:
– Из иностранцев он, что ль?
Анна, слегка смутившись, ответила:
– Что ты выдумываешь, мама?
– Так ведь чудно. Ар-кадей и ко всему еще Цукан. Фамилия вроде немецкой, а сам на араба похож.
Извивы странные вычерчивает жизнь. Три поколения сменились после беглого владимирского мужика Федора Цукана и черкешенки Фатимы, а рождались иной раз пацаны (девки опять же все русые) чернявые, с подсиненными большими глазами и шалые, как необъезженные жеребцы.
– Пап, а чего пацаны говорят, что твоя фамилия не Цукан, а Цукерман? – отважился под хорошее отцово настроение спросить Ваня, почти уверенный, что так оно и есть на самом деле, раз пацаны говорят.
– Тупые потому что, как валенки. Книг не читают, только бы на гитарах бренчать. А фамилия наша русская. Как уж в подробностях было, не знаю. Расскажу, как слыхал от деда Федора.
«Давным-давно, жили наши предки в древнем городе Владимире, были они крепки в вере православной, за что их начали притеснять. Пошли они в места безлюдные дикие вместе со скотиной и скарбом, унося лики святых, писанные по старому канону. Лики эти, как говорят, ни в воде не тонули, ни в огне не горели.
Осели они сначала в устье речки Вороны, тут снова достали царевы мытники, и пошли они еще дальше на юго-восток. Прижились у речки со странным названием Терса на плодородных добычливых землях. Пришлый люд дразнил их «цай-цево», цокальщиками, Цуканами. От зависти или чего иного пустили слух, что староверы на погост свой никого не пускают, потому что водятся с нечистой силой. Молитвам дань Цуканы отдавали добрую, но и за себя постоять умели. Вот только жили обособленно. А дело молодое, ндравное, как я понимаю теперь.
Собрались однажды женить молодого Цукана по имени Федор. Обсмотрелись старики, договорились, по рукам ударили, а парень-то, яко тать в нощи, прихватил торбочку с хлебом-салом и запасными портками, сел в долбленку и поплыл по Терсе да Медведице прямо в Дон.
Сколько-то пожил в новой казачьей столице в работниках, но не поглянулось, а тут еще слух прошел, будто на Кубани хорошую землю даром дают. Вот и потопал Федор дальше на юг, лучшей доли искать…»
– Что, у него денег на поезд не было?
– Ох и темный ты, Ваня! Середина прошлого века. Только война с горцами прошла…
Короче, прижился владимирско-донской мужик Федор по кличке Цукан в станице Усть-Лабинской, надел получил на приграничной земле, конем обзавелся, жита всякого по лапоть заимел, тут бы и семью заводить, однако поселение военное, кругом унтера усатые, казаки бедовые, где с ними простому мужику – цокальщику соперничать, когда за каждой молодицей дюжина глаз.
Но случилось, что вдовый сотник привез из набега красавицу черкешенку, да ко всему, видно, из знатной семьи. Что казачий начальник с ней ни делал, как ни уговаривал, а в запале даже плетью отходил – все одно дикая кошка. Две недели без пищи и от всего отказывается. Чтоб грех на душу не брать, изругал сотник породу эту дикарскую и, считай даром, за пару целковых продал ее молодому Цукану.
Звали черкешенку Фатимой. Как обласкал ее крестьянский сын – неизвестно, но доподлинно известно, что прожила она без малого век и умерла в тридцать третьем году в товарном вагоне на станции Кинель…
Сам Аркадий запомнил бабушку Фатиму маленькой сухонькой старушкой во всем черном и всегда в платочке, даже летом повязанном как-то особо, по самые брови. Запомнил похожей на птичку, которая святым духом сыта, потому как за общий стол никогда не садилась даже в великие праздники. Сколько бабушке Фатиме лет, никто из Цуканов точно не знал, казалось, что она была всегда и всегда будет, лишь помнили, что во времена реформ царя Александра Освободителя возле нее кормились две дочери и малой Федя – их прадед. Первенца в семье называли в честь пращура-цокальщика всегда Федором, и ему после крещения, как и всем остальным
