Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Вырыв ее, под навесом перебрал все доски, что были у него, – искал для гроба материал получше. Временами замирал, будто остановленный кем-то, – все тело, мозг, кости, жилы пробивал озноб, и он судорожно сглатывал сухую терпкую кислоту, собирающуюся во рту, стонал и кряхтел немо, обиженно, не в силах выжать из себя и слова. Приступ проходил, и Рогозов снова перебирал доски, выискивая материал попрочнее, что двадцать лет гнить в земле не будет, защитит, как суеверно считал он, тело от колдовских напастей, не даст жене подниматься по ночам и, завернувшись в беленую холстину, молча, пугая всех, бродить по заимке.
Он не призвал на помощь никого – ни кумушек из села, хотя лучше кумушек никто не мог обмыть тело, ни старух плакальщиц, знающих толк в похоронных обрядах, ни мужика для подмоги, ибо гроб одному опускать в могилу несподручно, – никого.
Сам опустил гроб в узкую глубокую прорезь, перекинув через шею вожжи и шатаясь от тяжести, сам бросил на крышку гроба первый сплюснутый глинистый ком, тяжелый и влажный, потом, выждав немного, глядя в прорезь могилы суженными остановившимися глазами, вогнал лопату в ворох земли, разваливая его надвое. Засыпая могилу, тщательно утрамбовал холмик, оббив его получше штыковкой.
Потом до вечера возился под навесом, сооружая крепкий, способный сопротивляться и дождю и морозу крест.
Приемыш не вернулся в заимку ни в этот день, ни в следующий. Холодная ярость, расчетливая злоба – все это, скопившееся было в душе у Рогозова, увяло, сошло на нет. Не осталось ничего, кроме тоски и подавленности. А в таком состоянии приемыш его запросто на тот свет вслед за зырянкой отправит. Да потом, с чего это Рогозов взял, что в смерти зырянки виноват приемыш? Есть у Рогозова подозрение, что Митя Клешня с какой-то малыгинской бабенкой спутался и проводит сейчас там время.
Постарел Рогозов. Он ходил из угла в угол бесцельно, не зная, за что и взяться, – слишком много навалилось на него лишних хлопот, лишних обязанностей, слишком суетливым сделался его быт – как-то враз все переменилось, да так резко, что Рогозов, вялый, беспомощный, ходил по заимке и мало что узнавал. Будто не сам сколотил этот дом, будто не сам сбивал коники – длинные широкие лавки под окнами, на которых и сидеть можно, и спать, и детишкам играть.
Детишкам… Он горько скривил рот, постоял немного, устремив глаза в одну точку – в угол, где перед иконами теплились огоньки лампад, потом прошел к столу, сел на табуретку, застыл в тяжелой думе.
Митя Клешня появился в заимке через шесть дней – веселый, с раздобревшим оплывшим лицом, на котором туго, с помидорным румянцем лоснились щеки, с припухшими глазами. «Пил», – отметил Рогозов.
– Как дела? Чем живем, чем дышим? – неестественно бодрым голосом спросил Митя Клешня.
– В следующий раз пропадешь без предупреждения – пристрелю! – глухим надтреснутым голосом пригрозил Рогозов.
– Страсти-то какие! – насмешливо проговорил Митя Клешня и, когда Рогозов, согнувшись, будто белка для прыжка, проворно кинулся к стенке, где висело ружье, перехватил его, остановил здоровой рукой. – Не дури, батя, – сказал он. – В голосе приемыша исчезла, растворилась, будто ее и не было, наигранная бодрость и веселая бесшабашность, послышалось что-то жесткое, ненавидящее и одновременно – спокойное, холодное. Не ослабляя хватки, он подвел Рогозова к окну, усадил на коник. Отошел на шаг. – Так-то лучше будет, – проговорил. Добавил неожиданно сочувственным тоном: – Батя!
Это самое «батя», произнесенное дважды, и сломило Рогозова, он в бессильном ожесточении ткнулся подбородком в грудь и заплакал. Слезы, мелкие, горячие, колючие, ползли у него по щекам, и он не стеснялся их. Пожалуй, первый раз в жизни не стеснялся, как порою не стесняется своей слабости и немощи старый человек.
Митя Клешня стоял над ним, он словно бы и ростом выше сделался, кряжистый, цепкий, плотный, с напряженным лицом и посветлевшими от напряжения и ожидания – а вдруг Рогозов снова схватится за ружье? – глазами.
– Ладно, – наконец медленно выговорил Рогозов, – забудем о том, что было.
– Забудем, – согласился Митя Клешня.
О зырянке так ни слова и не сказали, хотя оба думали о ней. Все ушло в прошлое, теперь надо не счеты сводить, а думать о будущем, о том, как жить дальше. Ведь зырянка была хозяйкой в доме в полном смысле слова – и готовила, и убирала, и обстирывала их, и одежду чинила. А теперь ее нет.
Огляделся Рогозов повнимательнее, посмотрел, что кругом творится, подсчитал деньги, которые у него были, прикинул запасец золота – и такой у него имелся, правда, очень небольшой, собирал по крупицам, когда на охоту ходил, случалось даже, что, пластая убитых глухарей, находил у них в пупках меленькие зеленые кремешки-золотинки, в предзимье птица всегда с песчаных куртин, с земли, с речных кос склевывает камешки, чтобы в морозы, когда глухари и тетерева только зеленой хвоей и питаются, было б чем перетирать, перемалывать эту грубую, жесткую и невкусную пищу. Подсчитал свои средства и неожиданно подумал о том, о чем забыл, кажется, совсем – для краткого человеческого бытия пища духовная не менее важна, чем пища телесная.
Какой-то перелом в нем произошел. Иным человеком почувствовал себя Рогозов, на лице все чаще стала проступать умиротворенность, словно у странствующего богомольца, глаза угасли, появилось в них что-то отрешенное, далекое от прежних его забот.
Однажды, не говоря ни слова, он оделся во все лучшее, что у него было, и пешком ушел в Малыгино – как когда-то зырянка, – там сел на пароход и поплыл на юг. Обратно вернулся нескоро. А когда вернулся, Митя Клешня не узнал его – это был седой, тщательно причесанный франт со скибочкой ровно подстриженных усов, одетый в аккуратнейшим образом выглаженный – ни единой морщинки – костюм-тройку, в белую, как сахар, сорочку, при галстуке – неярком, вполне подходящем для рогозовского возраста, с затейливым тяжелым перстнем на руке. Приехал не пустой – привез три чемодана, набитые книгами. Такие книги Митя Клешня и не видывал-то никогда, они были больше похожи
