Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Дмитрия действительно не взяли в армию, он остался на таежной заимке бить зверя, ловить рыбу, шишковать, давить из орехов масло. Фронту помогать надо было – установили им налог, и скрепя сердце Рогозов сдавал его.
Строительство дороги, на которое приглашали Рогозова, было приостановлено. Когда не стало людей и стройки под боком, Рогозов спокойнее себя почувствовал. На всякий случай завернул на стройку, проверить, действительно ли это так. Походил среди штабелей черных, пропитанных вонючей смазкой шпал, аккуратно уложенных по обе стороны насыпи, палкой сбивал грязь, прилипшую к смазке. Веяло от брошенной стройки бесприютностью.
Склонив седеющую голову, Рогозов задумался. Свинцом набрякло лицо, подбородок и скулы тоже будто бы свинцовыми сделались, под глазами густые тени проступили. О чем он думал?.. Походил, походил, потом круто повернулся и, сгорбленный, покорный, постукивая палкой по земле, сбивая ею же сухие головки высоких цветов, двинулся назад.
Рогозов бил зверя, много бил. Если была зима – на нартах возил сдавать добычу, если лето – сплавлял по воде. Охотничал исправно. Иначе было нельзя: время трудное, и Рогозов прекрасно понимал, что если не будет сдавать мясо, шкуры, рыбу государству, если не будет делить со страной свой труд, как и каждый тыловик, не будет работать для фронта, то ему этого справедливо не простят.
Митя еще больше окреп за это время – не по дням, а по часам наливался силой, и Рогозов начал посматривать на него с опаской: конфликтовать с таким уже нельзя – махнет рукой, пусть и покалеченной, долго помнить будешь. Но тем не менее Митя исправно помогал ему – понимал, видно, и он ответственность момента, а может, побаивался, что, невзирая на увечье, отправят его поближе к фронту или прямо в армию, вo второй эшелон, ездовым: чтобы лошадью командовать, «но-о» и «тпр-ру» выкрикивать, не обязательно иметь здоровые руки.
А потом пришла победа – желанный день, весенний и яркий, как звезда, и Рогозов не знал, радоваться ему или печалиться.
Пробираясь как-то с собакой мимо законсервированной железнодорожной стройки, он заметил там движение – по рельсам, дробно полязгивая колесами, ползла довольно шустрая, окрашенная в защитный военный цвет дрезина, какие-то люди в гимнастерках с серебряными погонами обследовали штабеля шпал, утрамбованные снегом и дождями холмы гравия и песка. Рогозов, затаившись в кустах, долго смотрел на людей в гимнастерках, прикидывал, как и они, будет здесь строительство дальше продолжаться или умрет оно окончательно? Как инженер, сохранивший остатки знаний, Рогозов считал, что дорогу вести здесь не резон – все равно ее засосут болота, съедят рельсы, шпалы сгниют, комарам и мухам на корм пойдут… Нет, не дело это – вести здесь дорогу. Но так ли думают об этом специалисты в командирских гимнастерках с серебряными погонами?
На всякий случай – от беды подальше – Рогозов решил не попадаться им на глаза. Бесшумно попятился в заросли и растворился в тайге: Рогозов за эти годы настоящим таежником стал, будто тут, в лесу, родился, тут, в лесу, и вырос – достиг, чего желал. «Человек привыкает ко всему, – думал он, – в стадо посади – зверем сделается, в кроличью клетку засунь – кроликом станет, познакомь с попугаями – одним попугаем будет больше». И все-таки уставал он в тайге, когда ходил за зверем или, хватая ртом черную вонючую жижку, пахнущую железом и керосином одновременно, выуживал из болотных топей подбитых уток, – лайки его «болотную науку» не понимали, они все больше к крупному зверю тянулись. Рогозова злила эта «специализация» и он бил собак; уставал, когда вместе с легкой и злой стаей своей окружал логово колчелапого лесного хозяина, когда тянул по берегу сеть, выбирая из черной холодной воды щекура, муксуна, пелядь. А причина этой усталости одна: годы подошли, здоровье начало сдавать.
У Мити кличка подходящая появилась, из Малыгина пришла, попрочнее фамилии прилипла – да что там фамилия! Фамилия – это пустяк, наносное, попадание из тысячи одно, редко фамилия отражает суть человека, истинное «я» его; Рогозов знавал человека с поросячьим лицом и повадками борова, который носил благородную старую фамилию Вяземский, а простая «смердова» фамилия Холопов принадлежала графу, храбрецу и красавцу, офицеру, удостоенному четырех «Георгиев», – словом, фамилия никогда не отражала и не будет отражать истинной сути человека, это способна сделать только кличка. Кличка у Мити была запоминающаяся – Клешня!
Как-то черной августовской ночью Рогозов проснулся от ощущения полной пустоты в доме. Вчера он, уставший, забрызганный грязью, исцарапанный сучьями, злой, уже впотьмах ввалился в дом – охота была пустой: будто бы вся дичь бесследно исчезла, сквозь землю провалилась, – гася в себе злость, стискивая зубы, разделся в сенцах, аккуратно повесил брюки, брезентовую куртку, затем, оставляя мокрыми носками следы на полу, прошел в избу.
Свалился и мгновенно ухнул в беспамятный прозрачный сон – без видений, без возвратов в прошлое, без предчувствий и маеты, которые нам, как правило, преподносят сны. Но этот сон, несмотря на свою прозрачность, был неприятно тяжелым. Рогозов хотел было закричать во сне, но не закричал – пересилил в себе крик и проснулся, схватился рукою за горло…
Тут-то его и поразило ощущение необычности, тишины, пустоты. Будто он один находился в заимке. А где жена-зырянка, где приемыш? Помаргивая глазами, попробовал вглядеться в темноту, разобрать, где домочадцы, но нет, не разобрал – мерцало перед ним что-то, струилось, шевелилось, будто живое, но все это – простое движение ночной тьмы.
Закряхтев недовольно, Рогозов поднялся с постели и босой, ощущая ступнями холодную сухость пола, прошел в сенцы, оттуда на улицу. Глянул на небо, подивился обилию звезд, толкотне в выси, хотя месяц еще только-только народился и не стал еще полноценным ночным светилом, – все вокруг было залито зловеще голубоватым мертвым светом.
Босиком прошлепал по двору за угол дома и остановился – в тени стен, сгрудившись в кучу, сидели его лайки, тоскливо мерцали их глаза. Обычно ласковые, покорные, они всегда вились возле хозяина, норовя прижаться к ноге, лизнуть в руку, заглянуть в лицо, а тут нет, – что-то в собаках было враждебное, чужое.
– Вы чего, вы чего это? – забормотал Рогозов, протягивая к ним руки.
Вдруг одна собака задрала голову вверх, ловя мерцающим взглядом звезды, и тихо, горько, вышибая у Рогозова из глаз старческие слезы, завыла.
