Пролог - Наталия Репина
Таня заспешила им навстречу, Аня ускорила шаг, Маша поплелась следом.
– Приехала, приехала, умничка, молодчинка! – Таня не забывала тем не менее пытливо всматриваться в Машу. Маша тоже изучала Таню. Она была без возраста. Огрубевшее с легким загаром лицо, пронзительные синие глазки, выцветшие брови. Может быть и тридцать, и сорок, и даже пятьдесят.
– Я с подругой! – поспешно сказала Аня, обнимаясь и троекратно целуясь с Таней. Маша испугалась было поцелуев, но Таня лишь дружелюбно пожала ей руку:
– Татьяна.
– Мария, – сказала Маша с некоторым облегчением. Может, обойдется: ей и продержаться-то одну ночь, завтра назад. Они пошли к дому.
– Как батюшка? – спросила Аня, когда они вошли во двор.
Таня помрачнела:
– Не очень.
– Как же так?! Мария Серафимовна мне сказала…
– Да вот как уехала Серафимовна-то, так и захворал. Очень много болящих в последний раз приехало. Из Мыта такой плохонький старичок, так он кашлял все, кашлял, пока его батюшка копием лечил, а все ни в какую – не вышел из него. А батюшка заболел.
Это было то самое недопустимое и мракобесное, что для Маши сейчас сведет на нет все путешествие: на «лечение» этих самых душевнобольных, которых здесь тоже называли «болящими», но в духовном смысле, у батюшки уходило столько сил, что и он часто болел – мучился сильнейшими головными болями. А иногда у него не получалось никого изгнать – упрямый, значит, бес, не выходил. Вернее, очень сильный. Или, как Аня говорила, нет благословения – переводя на русский: у Бога свои идеи на этот счет. Вот в данном случае это все и случилось из-за какого-то старичка из Мыта. И теперь она, возможно, даже не увидится с отцом Антонием. С одной стороны облегчение, а с другой – обидно: зря, что ли, ехали?
В сенях было темно и пахло шерстью, а еще чем-то кислым и прогорклым. Они оставили тут свои рюкзачки и прошли вслед за Таней через маленькую кухоньку – высокая худая старуха, не переставая чистить картошку, молча им поклонилась; девушки сделали то же. Вслед за кухней обнаружилась светлая комната с печью – на ней лежала маленькая сморщенная старушка, очень румяная, с ног до головы укутанная платками («Болеет Александрушка!» – пояснила Таня). Еще одна дверь вела дальше, но эта дверь была закрыта. Аня молча, одними глазами показала Маше на эту дверь, но она и сама уж поняла, кто был за ней.
– Попробую, – тихо сказала им Таня, подошла к двери, легонько стукнула костяшками пальцев и, почти прислонившись к ней щекой, нараспев протянула:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе, Христе Боже Наш, помилуй нас!
Помолчали. За дверью было тихо. Таня грустно посмотрела на девушек. В этот момент из-за двери мужской голос неразборчиво что-то произнес. Таня нахмурилась и, аккуратно приоткрыв дверь, просунула голову внутрь. Голос послышался громче, но Маша опять не смогла разобрать слов.
– Да-да, сейчас! – сказала Таня.
Прикрыла дверь и поманила девушек.
Они прошли назад тем же путем и очутились на улице.
– Через окно, – шепнула Аня Маше.
– Что?
– Когда болеет, через окно говорит.
Таня первая подошла к окну, стала что-то тихо говорить, девушки остановились поодаль. Со своего места Маша не видела отца Антония, лишь отдернутую занавеску. Разговаривать здесь можно было спокойно: окно выходило в поле, домов больше не было. Она обернулась на желтеющий вдалеке лес и опять вспомнила Рахманинова.
– Иди, Анечка! – сказала Таня, отходя от окна.
Аня поклонилась Тане и пошла к окну. Таня ушла в дом. Маша осталась одна. Ее зазнобило.
О чем Аня говорила с отцом Антонием, понять было нельзя, потому что говорил, очевидно, он, Аня же лишь вставляла короткие «да» и «хорошо». Самыми длинными были «он тоже так думает» и «я передам обязательно, спаси, Господи» – и Маша поняла, что речь идет об Анином отце.
Наконец она отошла от окна и подошла к Маше.
Маша, не глядя на нее, с замирающим сердцем, шагнула к окну.
Она до последнего момента не могла разглядеть отца Антония, потому что стекло небольшого окошка отсвечивало и отражало лишь рахманиновское поле с лесом. И только сделав последний шаг, она встретилась с батюшкой лицом к лицу. У него были темные глаза, густая черная борода с проседью и нос с красноватыми прожилками, как у пьяниц. Но не это потрясло Машу, а взгляд. Взгляд у отца Антония был проницательным, даже пронзительным, но при этом мутным; он как будто с трудом смотрел из-под полуприкрытых век, и Маша почти физически почувствовала, что отец Антоний действительно испытывает сильнейшую, почти невыносимую головную боль. Потом она поняла, что он слегка покачивается, очевидно бессознательно стараясь таким образом облегчить свое состояние.
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга: отец Антоний – покачиваясь и не сводя с нее больного взгляда, Маша – со все нарастающим ужасом: монах напоминал ей огромного, смертельно раненного зверя, мающегося запертым в клетке.
– Что ты делала, – вдруг глухо, еле различимо сказал за окном отец Антоний. Но не как вопрос, а повествовательно.
– Я… – растерялась Маша. «Я» вышло сиплым, почти неслышным. Она нахмурилась, не понимая, что ей говорить, и подвинулась плотнее к окошку.
– Что ты делала, – повторил он.
Маша мгновенно вспомнила свое тоскливое лежание под Аникеевым, синяки на ногах, мутное похмельное утро. Ей стало тошно; она вдруг почувствовала себя самой нечистой и ужасной на земле. Это ли ее приключение имел в виду монах и откуда он знает, если это, она не успела додумать.
– Голова болит, – вдруг как-то по-детски пожаловался отец Антоний. – Ступай.
– Что? – удивилась Маша. Она все же надеялась хоть на какой-то разговор, на свою порцию «да» и «хорошо».
– Ступай, не могу, – коротко сказал отец Антоний и закрыл занавеску.
Она растерянно обернулась к Ане. Той ничего не было видно с ее места.
– Что? – неслышно, одними губами спросила Аня.
Маша пожала плечами. Аня, помедлив, осторожно подошла к окну, увидела занавеску.
– Сказал: «Иди», – доложила Маша.
Они посмотрели друг на друга.
– А еще что сказал? – не удержалась Аня.
– Что ты делала… – подумав, все-таки призналась Маша.
– А что ты делала?
Маша опять пожала плечами.
– И всё?
– Еще что голова болит.
– Мне не пожаловался, – позавидовала Аня.
Маше стало легче. Значит, все-таки она не самая ужасная на земле.
Они еще немного постояли у окна и пошли в дом.
Дальнейшие воспоминания о сутках, проведенных у отца Антония, слились для Маши в одно состояние непрерывной тоски. Она явно и окончательно почувствовала себя изгоем, нелюбимым и
