Пролог - Наталия Репина
– Я просто предложила, как-то само сказалось. Я ничего не имею в виду.
– Опять возвратные формы! – раздраженно сказала Маша.
Это был фирменный Анин приемчик. В сложные моменты она мгновенно уходила в возвратные глаголы, тем самым как бы снимая с себя всю ответственность. Не то чтобы она сказала – а как-то вот «сказалось». Еще иногда ей «звонилось» молодому человеку, который ей нравился, и «не читалось» во время сессии. Катя усматривала в этом чисто русскую черту; она находила, что русский язык вообще полон глагольных форм и модальных слов, делающих человека лишь орудием и исполнителем высших сил и воль. «Посмотрите, у англичан: “I need, I want, I must, I have to” в конце концов, – говорила она. – Что у нас? Мне надо, мне хочется, мне кажется, можно, нельзя… Бесхребетный, пассивный народ!» – «Устроивший революцию, кстати говоря», – мгновенно отзывался Володя и тут же приводил контрпримеры: “Я должен, я хочу, я нуждаюсь…” Но Катя считала, что она копает глубже, и связывала грамматические формы с религиозным сознанием, протестантской личной ответственностью англичан и православным русским фатализмом. Аня не вникала и продолжала прятаться за частицей -ся.
Итак, ей «сказалось», и теперь Маша должна была это расхлебывать. Собственно, расхлебывать нечего – вежливо отказаться, и дело с концом. Но вместо этого она пошла дальше, опять взяв под руку Аню. А если поехать? Если можно поехать – то отчего не поехать? Но зачем? В Бога она не верит, в церковь ходить не собирается. Что она там будет делать? Беседовать с этим монахом? О чем? Он будет склонять ее к вере, а она что? Вести атеистические споры в духе Емельяна Ярославского? Излагать дарвиновское учение, в которое, как в Новый Завет, верит ее отец? А потом он будет читать свои специальные молитвы, а она кричать диким голосом вместе с его пациентами, или кто они там.
Доводом «за» было разве что любопытство. Но она же не в зоопарк собралась.
– Ну давай поедем, – вдруг сказала она, удивившись сама себе. – Но запомни: это была твоя идея.
О поездке она пожалела почти сразу, как только выяснилось, что надо ехать ночным поездом, который приходил в Иваново в пять утра, да еще и стоял недолго. Она ненавидела рано вставать. Озноб недосыпа, гудящая голова, злоба на весь белый свет… В довершение ко всему, она не стала переодеваться в отсеке за простынкой (у них был плацкарт), пошла в туалет, но не рассчитала, и поезд прибыл как раз, когда она, балансируя на одной ноге, пыталась продеть вторую в рейтузы – нога цеплялась за край рейтуз и не лезла дальше, вагон дергало от торможения, она билась об углы рукомойника и ручки. Наконец поезд остановился.
– Три минуты стоянка, три минуты, Иваново, выходим, три минуты! – пронзительно прокричала проводница в коридоре, совсем рядом с туалетом, и постучала в дверь чем-то железным. Маша поспешно отперла дверь, но открыть ее не смогла: снаружи повалила толпа. Ивановских выходило много, а открытая дверь перегородила бы в узком проходе весь выход. Маша несколько раз приоткрывала дверь, пытаясь протиснуться хотя бы боком, но мощные тетки, закутанные в толстые ватные пиджаки, с тюками и заплечными мешками, даже не замечая ее попыток, просто своими корпулентными телами вдавливали ее обратно. Только когда все они выгрузились и в коридоре показалась почти плачущая Аня со своими и ее вещами, Маша смогла вырваться из туалетного плена, и как была, в тапочках, с халатиком в руках, спрыгнула вслед за Аней на платформу из уже тронувшегося состава.
Настроение у обеих было испорчено.
Она переобулась прямо на платформе, опять балансируя на одной ноге; потом они кое-как затолкали Машины вещи в рюкзачок, молча сели на трамвай, проехали до автостанции, молча же дождались автобуса на Шую. Первой молчание нарушила Аня.
– Это искушение, – сказала она. – Значит, правильно, что я тебя везу.
Она мгновенно повеселела от собственной догадки и продолжила уже как ни в чем не бывало:
– А Шуя – это шея, ты знала?
Маша не знала. Она еще не перестала дуться на Аню за то, что та, как считала Маша, совершенно напрасно дулась на нее, Машу, – никакой Машиной вины в ее туалетном приключении не было, она просто честно стояла очередь, а потом… Но Аня улыбалась так хорошо, что Маша тоже решила не нагнетать. «Нагнетать» – так говорила мама, когда она слишком уходила в какое-то состояние, принципиальность пребывания в котором постепенно становилась важнее, чем само состояние.
Дальше они ехали весело, жуя бутерброды и шепотом, чтобы не услышали соседи, делясь последними наблюдениями за Николаем – студентом с третьего курса, которому Ане в последнее время особенно хорошо «звонилось».
За разговором Маша совершенно забыла, куда они едут, и только когда они вышли из автобуса и Аня как-то сразу примолкла и посерьезнела, Маша поняла, что вот только здесь, сейчас, собственно, и начинается то самое неведомое путешествие, в которое звала ее Аня.
Минут десять они шли молча, в гору, а когда поднялись на нее, то увидели внизу маленькую серую деревушку домов в двадцать. Вокруг нее чернели поля, еще дальше виднелся лес. Маша почему-то сразу вспомнила тему из Первого концерта Рахманинова, где так просто и чудесно шла вверх и вниз гамма у струнных, а фортепиано вторило ей, тоже вверх и вниз, – и роняло при этом ноты, как капли.
– Вон, справа видишь дом, чуть отдельно? – спросила Аня.
Видела. Вот, значит, он. Ну хорошо.
Маше не было страшно. Она не знала, чего ждать и, следовательно, чего бояться. Тем более что ее атеизм ставил ее в положение вне игры. Все, что могло случиться там с Аней, для нее было несчитово. Ну не убьет же ее этот монах, в самом деле. И не доложит никуда, он сам вон всего боится, тайно принимает.
Они пошли под гору, к деревне.
Когда они уже приблизились настолько, что можно было различить цветы на окошке, они увидели, как в одном из окон занавеска чуть отодвинулась, приоткрыв женское лицо, и тут же скрылась. Спустя мгновение на крыльце показалась невысокая женщина в переднике поверх тесного осеннего пальто и с головой, глухо замотанной шерстяным платком.
– Таня! – радостно сказала Аня.
Маша мгновенно занервничала. Второй, после туалетного, неприятный сюрприз заключался в том, что Аню здесь все знали и она всех знала. А Маша не просто чужая – она еще и неверующая. Вот зачем ее Аня потащила: решила,
