Теодор Парницкий - Серебряные орлы
— Ты уже допустил это, отец мой и брат, — засмеялся Оттон, — допустил, позволив прийти тебе на помощь. Напрасно ты волнуешься. Ты должен понять, что не прав: дарение польской земли святому Петру маркграфом Мешко незаконно и неправо, поскольку единственным держателем и дарователем земель во всем мире является по милости божьей императорское величество и больше никто. Польским княжеством будет владеть тот, кто угоден императору; у святого Петра есть данные ему непосредственно богом ключи от небес и наказ заботиться о чистоте веры, никаких земель от господа он не получал.
— Получил Рим! — гневно воскликнул папа.
— Рим ты получил от меня, — холодно процедил сквозь зубы Оттон. — А впрочем, сейчас его у тебя нет. Будешь иметь лишь по моей новой милости… А вернее, если уж откровенно говорить, по милости Болеслава Первородного, преданность и сила которого позволили императорскому величеству поспешить тебе на помощь. А впрочем, в чем дело, отец мой и брат? Папа хочет сохранить верность Болеславу Ламберту, поскольку и тот сохранил ему верность? Законное желание, но ведь и император хочет сохранить верность Болеславу Первородному, поелику тот сохранил верность императорскому величеству, да еще так, как никто бы не сумел. Император сохранит ее. Ибо император на земле сильнее папы, а ведь мы на земле, не так ли?
— И святейший отец дал себя переубедить? — удивленно воскликнул Аарон. — Он, грозный владыка карающего меча?
Да, оказалось, что Григорий Пятый дал себя переубедить. Уступил. Правда, он сказал, что недалек тот час, когда и на земле папа будет сильнее императора. На что Оттон с искренним испугом в глазах крикнул, что папа кощунствует. А разве не кощунство возносить святого Петра превыше того, из чьих рук он приял ключи от небес? А давший ключи, Христос, сын божий и бог, управляет миром через императорское величество, на кое пролил при помазании частицу своего, божественного величия! Впрочем, император быстро успокоился: приблизился к папе, погладил его по светлым волосам, поцеловал руку и попросил просто, по-земному разрешить вопрос, что было бы, если Оттон дал себя переубедить. Болеслав Первородный сейчас сильнее чем когда-либо: чтобы вырвать у него захваченное у братьев наследие, надо собрать все саксонское войско, а может быть, призвать и баваров. А это значит оголить Рим и значит новый бунт города против папы, а кто тогда придет ему на помощь? На Эльбе вновь восстали бы язычники, не имея против себя Болеслава, более того, в гневе на императора он бы пошел с ними, да что там — во главе их… «Он, сын новокрещенного? Никогда». — «А вот не надо часто напоминать ему, отец мой и брат, что он сын новокрещенного. Он ведь еще может поверить, что из него плохой христианин, что хорошим никогда не станет, что не обретет спасения, а что тогда? Вернется в язычество, соберет вокруг себя всех славян, горящих ненавистью к саксам и святой вере, а тогда… нет, лучше не думать, отец мой и брат, какие тогда наступят ужасные времена…» — «И ты сам до всего этого дошел своим умом, Оттон?» — с удивлением воскликнул папа, изумленными глазами вглядываясь в восемнадцатилетнего императора. «Нет, это все сложилось в уме Герберта», — простодушно ответил Оттон.
— Вот видишь, — прервал Аарон рассказ Тимофея, — Герберт решительно за то, чтобы не поддерживать младших братьев против Болеслава Первородного.
— Да ведь я же тебе сказал, что Герберт, может быть, и не подозревает, что поддерживает Болеслава Ламберта! — воскликнул с улыбкой Тимофей. — Наш император почитает ум Герберта и считается с ним, но куда больше почитает и любит самого Герберта. Ему тягостны воспоминания об унижениях, которые претерпел учитель Герберт, потеряв реймское архиепископство. И он любой ценой хочет вернуть ему это архиепископство. Любой ценой, слышишь? Даже ценой дружбы и верности Болеслава Первородного, ценой возможной войны с возрожденным и объединенным славянским язычеством!
Аарон, хоть пораженный и ошеломленный, после минутного раздумия вынужден был признать в душе, что то, о чем рассказывал Тимофей, может быть правдой. С тех пор как Оттон приблизил к себе Герберта и вскоре невероятно привязался к любимому учителю, он беспрестанно сокрушался о несправедливости, которую учинили, отобрав у Герберта архиепископство. Правда, папа с гневом восклицал, что Оттон грешит и кощунствует, называя несправедливостью справедливый приговор церкви, устранившей от архиепископской кафедры королевского избранника, который осмелился посягнуть на еще не опустевшее архиепископство. Король западных франков Гуго заточил архиепископа Арнульфа и склонил епископов своего королевства, чтобы они избрали Герберта. «Но ведь суд епископов установил, что Арнульф предал своего короля!» — восклицал Оттон. «Епископы вынесли приговор, ослепленные блеском копий королевской дружины, — отвечал Григорий. — Впрочем, решение их было неправое. Архиепископа мог судить только святой Петр. И Петр осудил, но не Арнульфа, а Герберта».
Тимофей хорошо помнил, как хихикали по всей Павии, что изгнанный папа, из милости едящий чужой хлеб, ходящий в чужой одежде, живущий под чужой крышей, гордо предает анафеме весь синод епископов Западной Франконии за осуждение Арнульфа и возведение в сан Герберта. Сам еле спасся, а уже грозит! Но хихиканье быстро смолкло: мощь одинокого изгнанника вырвала из-под архиепископа престол! Монастыри Западной Франконии, сплоченные в мощную клюнийскую конгрегацию, преодолели силу синода: поддержали папскую анафему, и любимец и избранник короля еле спасся при дворе Оттона, которого давно уже обаял своей умудренностью и ученостью. И тем не менее вся мощь императорского величества, вооруженного мощью меча всех германских королевств, не могла заставить Григория Пятого вернуть Герберту архиепископство. «А сам-то ты, — в ярости бросил как-то Оттон папе, — не по моей ли милости вошел в столицу Петрову? Как ты смеешь ставить в вину прославленному ученому, что тот по милости короля принял архиепископство?!» Папа спокойно переждал взрыв, после чего сказал добродушным, по приправленным плохо скрытым ехидством голосом: «Во-первых, я не вошел в столицу Петра при жизни предыдущего папы. Во-вторых, король Западной Франконии не является истинным королем, так как доселе не помазан. В-третьих, даже если бы он и был помазан, мне удивительно, что Оттон сравнивает королевское величество какой-то Франконии с величеством империи. В-четвертых, по твоей милости или не по твоей, но я наместник святого Петра и моими устами Петр велел Герберту покинуть кафедру в Реймсе. И он покинул. И не вернется. Ибо я не хочу, а я — это Петр. И больше об этом не будем говорить. Никогда. Не будем зря тратить время».
И не говорили до той самой январской ночи в Павии, lie говорили, потому что Оттон знал, что, если даже он, отстаивая Герберта, отказал бы папе во всякой помощи, даже заявил бы: «Дашь Реймс — получишь Рим, иначе нет», Григорий бы все равно не уступил. До конца дней своих влачил бы жизнь изгнанника, никогда бы не увидел Рима, но не уступил бы. Но в Павии Оттон сказал: «Это верно, многим ты обязан Болеславу Ламберту. И должен сохранить ему верность — непременно. Введи Герберта обратно в Реймс, а я введу Болеслава Ламберта с матерью и братьями обратно в польское княжество».
Он как будто уже не боялся угрозы славянского восстания, даже и под водительством Болеслава Первородного. Ломал, как копье о колено, свою дружбу с Болеславом и верность ему. Готов был уступить неверному Дадо верного, несокрушимо преданного, мощного Экгардта. За сомнительным Генрихом закрепить Баварию даже не в пожизненное, а в наследственное владение. Отказаться от дружбы лотарингских князей, чтобы их ценой заполучить как можно больше франкских топоров. И все для того, чтобы посадить на княжение Болеслава Ламберта. А если всей объединенной германской мощи не хватит, чтобы свалить Болеслава, которого императорская неверность приведет в справедливый гнев и бросит в объятия языческих демонов всего славянского мира, — тогда… тогда… Оттон отдаст греческим базилевсам Салерно, Неаполь, Беневент, Капую, только бы они склонили своего зятя, князя Руси, чтобы ударил с тыла на Болеслава… лишь бы папа сохранил верность Болеславу Ламберту, а взамен за это Герберт вернется в Реймс. Нет такой цены, которой бы император не заплатил за Реймс для Герберта!
— Ну и что на это святейший отец? — спросил Аарон.
— Он не привык советоваться со мной в таких делах, — ответил Тимофей задиристо. — Одно знаю, — добавил он, ударив себя кулаком по колену, — папа горячо жаждет сохранить верность Болеславу Ламберту и сохранит.
— Так же, как тебе?
Вопрос, заданный тихим-претихим голосом, вызвал бурю. Шип и свист гневного дыхания заглушили журчание священных источников. Неужели в этой Ирландии родятся одни глупцы? Неужели их ничуть не умудряют годы, проведенные над книгами? Неужели Аарон не понимает, как это хорошо, что Тимофей не получил виноградников? Что грех делить сердце между виноградником и Феодорой Стефанией? Что это сам святой Петр вдохновил папу, чтобы тот не упорствовал, помогая Тимофею свершить этот грех? Что обладание Феодорой Стефанией — это счастье, которого нельзя осквернять или замутнять заботой об обладании чем-то еще?
