Дикая карта - Ольга Еремина
Коровы внизу, в овраге, жадно подчищали едва появляющуюся зелень.
Митя вспоминал, как Маша Брёхова шептала заговор против змей, брызгая святой водичкой на коров:
Гад, Гад Агафий жена твоя Фиеха,
вонзил ты своё жало
в денницу, в пенницу, в веретенницу,
в колоду и в сухую изгороду,
а не в коровушку матушку,
а коровушке матушке
на сон, на упокой, на доброе здоровье,
чтобы не кололо, не ломило, не болело,
не знобило
по сей день, по сей час,
мой приговор рабы Божей Марии
Во имя Отца и Сына Аминь Аминь Аминь!
Три раза прочла – и на Митю тоже побрызгала:
– Чтобы и тебя гады не трогали. А то бают, много их развелось нонеча!
А что коровам змеи! Наступят – да раздавят. Пасутся себе спокойно.
Митрий засмотрелся на бурёнок – и вдруг заметил человека: он прятался за коровой. Новоявленный пастух прильнул к земле, будто спит, насторожился. Человек в нерусской одежде вылез из-под коровы и направился прямо к Митрию, показывая пустые руки:
– Не бей! Я свой!
– Какой такой свой?! – растерялся Митя. – Не знаю тебя!
– Зато я тебя знаю, – говорил человек, странно искажая слова. – Ты воеводин слуга, на посылках бегаешь. Сведи меня к воеводе.
Митрий быстро огляделся – вокруг никого, всё так же спокойно поют птицы. Их не обманешь – значит, и вправду никого.
– Иди к воротам.
У ворот человека, назвавшегося трубачом по имени Мартьяш, встретили Сухановы люди, отвели к князю Григорию Борисовичу.
Митрий, отдав Маше Брёховой одуванчики, вернулся к коровам. Лишь вечером он узнал, что Мартьяш – перелёт, перебежчик, что поклялся он на кресте: ежели до Николина дня монастырь не сдастся, значит, Господь ему помогает. Стало быть, правда – там. И перешёл Мартьяш на службу к Роще.
Этот трубач, венгр, и рассказал воеводам – идти пришлось в келью к Голохвастому, сам он не мог – обезножел цингою, – рассказал трубач, что силы великие польские и литовские стоят по всей земле Московской. В Тушине царь с войском. Под Вязьмой, дескать, запорожские казаки с полковником Чижом – караулят, как бы из Смоленска воевода Шеин на Москву не ударил. Роты Млоцкого и Бобовского на Коломну посланы. Лисовский на Ярославль и Кострому двинулся. И несколько тысяч дозорами разъезжает.
Не переломить этой силы. Но если святой Никола за монахов, то и он, Мартьяш, хочет быть на стороне монахов. Видение ему, знать, было…
Воевода Голохвастый мотал головой по подушке – но говорить ему было трудно, едва шептал. Однако постриг, как иные перед смертью, не принимал – верил, что встанет на ноги.
Мартьяш достал из своей котомки мятые липкие соты с давлеными пчёлами и мёдом, завёрнутые в молодые листья лопуха, протянул Алексею Ивановичу – тот слабо кивнул.
Ушёл Мартьяш с Рощею.
Митрий, оставшись с больным воеводой, отделил ножом кусок сот, подал Алексею Ивановичу – жевать. Голохвастый приподнялся на постели, прошептал горько:
– Не верю ему!
Но соты в рот положил и попытался жевать шатающимися зубами. Больно! Пришлось просто рассасывать, вытягивая сладость.
Обессиленно засыпая, видел воевода огромную, невероятно сияющую Обь, бескрайнюю тайгу, Сургут на высоком берегу – кажется, ещё вчера был там воеводою, а сколько времени минуло – да какого времени! – и себя в струге: будто плывёт он против спорого течения, охотники гребут ладно, дружно, и хоть на пядь, но с каждым гребком продвигается он к цели.
30 мая 1609 года
Клементьевский лагерь
Люди Сапеги поймали беглеца из монастыря – застали его в селе Клементьевском, у сговорчивой бабы. Он клялся, что здешний, но взяли его, так как за зиму всех оставшихся клементьевских назубок выучили.
Сказывал крестьянин, что зовут его Иван Дмитриев, что дом его крайний к Московской дороге, что не вынес он осадного сидения. Поволокли к Сапеге на допрос.
Сапега сам дознавать не захотел – осточертело ему это сидение! Пусть палач работает. Даром, что ли, его кормят. А секретарь пишет.
И секретарь писал: «А дума и мысль у воевод, которые сидят в монастыре: кому Москва сдастся, тому и монастырь. А на вылазки не выходят часто потому, что все больны цингой… А воевода Алексей Голохвастов неможет: ноги у него отнялись цингою. А из дворян многие немогут, и стригутся в чернецы и помирают.
А из Москвы к ним в монастырь пришли два человека с грамотами в те поры, как поймали у них с грамотами московских ходоков Июдку Фёдорова с товарищами. А впредь к Москве хотят отпускать в те поры, как оденется лес…
А стрельцов ныне всего с двадцать, и те все немогут. А воинских детей боярских сто с два. А казаков, которые пришли с Сухим Останковым, и тех казаков осталось всего сорок, а те все померли.
А пороху и запасов всяких, сказывают: много, слышал у своей братии…
А на стене ж в ночи караул живёт…
А пришли в монастырь из села из Семенчина деревни Лодыгина три мужика. А вестей сказали, что к ним будет в монастырь помощь – сила из Суздаля, из Владимира, из Ярославля. Да монастырския же вотчины крестьяне из Туракова Тишка да из села Резанцова Тишка ж. А вести сказали те ж, что будет к ним сила из Суздаля, Володимера. Да про Лисовского сказали, что пошёл под Володимер.
А мор великий. На худой день хоронят человек пятьдесят, а на иной положат и сто. А лошади мрут же, потому что сена нет. А старых старцев осталось братов с сорок, а те все померли».
Сапега, слушая бубнёж своего секретаря, вдруг вспылил:
– Тот занемог, этот занемог! А сдаваться не хотят! Почему? На что они надеются? На обещания Шуйского? Брехун, каких мало. На врагов своих – шведов? На этого своего… как его… келаря?.. Ну не могут же они взаправду верить, что Святая Троица спустится с неба и навоз в хлебы превратит? Или Езус опавшие листья – в рыб? Как дети малые: Господь поможет! Никто не поможет, не спасёт… Ишь какие! В ночи караул на стенах живёт! Пёсьи куи, а не караул! Хамы!
Гетман не сдерживал поток брани, но подспудно понимал – он опускает себя, бранясь так перед секретарём. И одновременно думал: если вправду идёт помощь, если шведы соединятся
