Владислав Бахревский - Свадьбы
Поглядели казаки друг на друга, вздохнули разом и завалились на свои лежанки. Спать так спать. Осип Петров и упрям как пень, и молчун как пень, но пнем никогда не был. На Дону Осипу верят. Ума Петрову не занимать. Воин, удалец, рука у него быстрая, да только, чтоб отсечь, он три дня думать будет. Никто его еще не сумел разозлить за все его сорок лет, а уж каково терпение у казака, про то знали крымские палачи да лютые недоверки105, надзиратели на галерах турецких.
Осип Петров всякое на своем веку видал; куда как плохо приняли его посольство в Москве. Царю город в подарок привезли, а он пожаловал за то славное известие двойной стражей у дверей, монастырем крепким, а на угощение - кусок хлеба да ковш воды в день. Тут надо было бы криком кричать, к боярам да дьякам на поклон кинуться: посулить или, пока сабли не забрали, стражу чик - да на волю. А Осип посидел, уставясь глазами в пол, посидел эдак добрых полдня и спать завалился.
Монахи принесли еду: все ту же воду с хлебом. Осип не проснулся, не проснулись и казаки. До того крепко уснули, что и на другой день не встали, и на третий… И на третий день к вечеру за дверьми кельи раздались многие торжественно-медленные шаги. Дверь с вкрадчивой почтительностью растворилась, и в келью вошел царевич Алексей. Худоложка как увидел одним глазком царственного отрока, так и прошибло его потом, хоть бы и вправду уснуть, да где ж теперь?
Царевич, чуть склонив голову набок, смотрел на казаков с восхищением.
Самые настоящие донские казаки - гроза турецкого султана - безмятежно спали, разбросавшись на лавках. Их можно подергать за усы.
Царевич оглянулся на игумена, который стоял позади Морозова.
- Почему они днем спят?
- В дороге, должно быть, притомились, - шепотом ответил игумен.
Алексей покосился на стол, где нетронутыми стояло пять кружек воды, а возле кружек лежало пять кусков хлеба. Повернулся, посмотрел внимательно и спокойно на игумена. У величавого гордеца - осанка долой, личико сморщилось, губа нижняя отвисла. Боярин Морозов пожалел беднягу: щекотливое у старца положение. Царь-отец посадил казаков на хлеб-воду, а царственный сынок за исполнение приказа осерчал. Только Алексей отвернулся от игумена, боярин коснулся ласково рукой локтя игумена и чуть-чуть пожал этот круглый, заплывший жиром локоток, возвращая его хозяину крепость духа и осанку пастыря.
А царевич Алексей прямехонько направился к Худолож- ке, тот первый раз в жизни пожалел, что на его головушку так и не нашлось турецкой сабли или турецкого ядра. Зажмурил Худоложка глаза что есть мочи, и Алексей увидал это. Покосился опять на стол с водою да хлебом, усмехнулся и царской ручкой своей погладил казачий ус.
У Худоложки в животе возьми да и булькни. Покраснел казак, глаза жмет пуще, аж щеки закаменели.
А царевич застежку на зипуне казачьем пощупал да как дернет за ус. У Худоложки зубы - щелк! А все равно спит.
Да и Морозов с игуменом в дверях от смеха беззвучного трясутся, как два мешка с боровами внутри: потрясутся, потрясутся - хрюкнут и глаза тереть - до слез, озорник, насмешил.
И тут Алексей взялся за рукоятку казачьей сабли и стал ее вытягивать.
Худоложку так и подкинуло. Вскочил, саблю из рук царевича выдернул, а уж потом на колени перед отроком и головой в пол. Тут и товарищи его проснулись, сползли со своих лежанок - и чупрынами в пол.
- Выспались, казаки? - спросил Алексей.
Молчат.
- Кто у вас атаман?
Осип Петров поднял голову.
- Я, батюшка!
Восьмилетний батюшка засмеялся.
- Выспались, говорю?
Атаман покосился на пустой стол.
- Прости, батюшка, не выспались. Опять в сон клонит.
- Встаньте! Я пришел посмотреть на вас! - В словах царевича прозвенела власть.
Поднялись казаки.
Царевич-то задрал головенку, глядит на удальцов, сияет.
- Неужто все у вас на Дону такие?
-¦ Все, батюшка.
- Это вы взяли город Азов?
- Мы, батюшка! Пошли и взяли! - доложил Петров.
Алексей хотел сказать “Вот и хорошо”, но спохватился.
Ни Дума, ни отец еще не решили, хорошо ли это.
- Самих турок побили?
- Побили самих турок, батюшка! - повеселел атаман, и казаки дружно закивали чубатыми головами.
Тут в самую пору похвалить бы казаков, молодцы, мол, но царевич снова пооберегся.
- На все воля божья!
Скучно стало Алексею - лишнего чего бы не сказать. Вздохнул тихонько, чтоб никто вздоха его не приметил, и на Худоложку поглядел:
- Спасибо тебе, что саблю свою пуще себя бережешь. Я пришлю тебе в подарок свой пистоль.
Худоложка брякнулся на колени, а царевич уже отвернулся от казаков и быстро уходил гулкими монастырскими переходами. Следом потянулись бояре, стража, но келью не заперли. Четверо слуг внесли на огромном подносе двухметрового осетра, а другие слуги сорок пирогов, хлебы и два ведра вина.
- Ура! - рявкнули казаки.
Когда ведра опустели, осетр наполовину исчез и пирогов поубавилось, когда казаки опять полеживали на своих лежанках, Худоложка брякнул:
- А что, казачки. Азов взяли, дело за Темрюком и Таманью. Возьмем на имя царевича Алексея! Принимай подарочек. Дело говорю?
- Дело! - весело согласились казаки.
А Осип Петров уставился на товарищей совиными глазами:
- В Москве длинные языки укорачивают.
И опять заснул.
Делами великого Войска Донского ведал думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Ждал дьяк из покоренного города хороших подарков. И подарки были, да сгинули.
В степях налетели на легкую казачью станицу неведомые разбойные люди. Добрая сотня на пятерых. Казаки вырыли ров малый и два дня отбивались и отбились, но четырех коней с поклажей разбойники все же отогнали у них.
Пропали подарки. Канули надежды на ласковое московское обхождение. Осип Петров хоть и намекнул дьяку: за казаками, мол, не пропадет, большие подарки привезет большое казачье посольство, но дьяка разобрала досада, и с донцами он не говорил, а выговаривал им…
Притворяясь спящим, станичный атаман думал, как теперь быть, и надумал вдруг. Открыл один глаз и сказал:
- Братцы, а ну, выкладывай у кого что подороже!
У Смирки Мятлева нашелся образок богоматери величиной с ладонь, но в золотом окладе, в короне изумруды, а рубашка у младенца украшена алмазами, как звездами.
- У греков сразбойничал? - нахмурился Осип.
- В пустом доме приискал! - вытаращив на атамана глаза, мол, глаза не сбрешут, храбро соврал Смирка.
Взял станичный атаман образок и перстень с лалом.
- Лихачеву? - спросили казаки.
- Шиш ему! Образок - Морозову, а перстень - игумену.
Игумен перстень принял, и вскоре из монастыря вышел
бравый мопах - грудь колесом, усы как у таракана.
Это был все тот же Смирка.
…Морозову образок понравился несказанно, уж он его и так ставил, и этак, однако много боярин не обещал. Посулил сторону казаков держать, если случай будет. Смирке слова эти не больно понравились, но от бутыли с вином для товарищей своих он не отказался и аккуратно пристроил ее у брюха. Хорошо пристроил: хоть спереди гляди, хоть сбоку - брюхо и брюхо. Да дьявол до казачьих душ большой охотник, на каждого казака у него по недремлющему оку.
Дернуло Смирку отведать боярской водки, а вдруг нехороша, засмеют казаки. Зашел в проулочек, попробовал - не обманул боярин. В другом проулочке еще попробовал - хороша! В третьем попробовал последний раз, а в четвертом - в самый последний.
Был Смирка не какой-нибудь там выпивоха, о товарищах не позабыл, но зато вспомнил он о жене родимой, которая жила на Кукуе. И тут вдруг так он ее пожалел, так ее всю, лапушку, вспомнил, что прямиком, без оглядки да опаски и притопал на родимый Кукуй.
Плакали они с женою, прощали друг друга и миловались, а под утро Смирка опамятовался. С перины, как мышонок, ушел, жена и не шелохнулась. Спала. А чего ей было не поспать. Хватился Смирка штанов - нету! Жена пробудилась и говорит:
- Доброе утро, хозяин!
Смирка так и сел голым задом на лавку. Взмолился Христом-богом, а жена и слушать его не хочет.
Заругался Смирка, сунул за пояс бутыль с вином, запахнулся сутаной, двинул ногой в окошко и вышел вон.
В тот же день разобиженная Смиркина жена ударила челом дьяку Лихачеву на своего мужа-беглеца. А Лихачев уже и сам о каждом казаке всю подноготную вызнал. У Евтифия Гулидова тоже оказалось рыльце в пушку: в службу солдатскую нанялся, да много не наслужил, повздорил с немецким капитаном, взял годовое жалованье, пищаль, свинец, порох и на Дон убежал.
Лихачев вызвал к себе в Приказ Осипа Петрова, стал выговаривать ему и дал письменную память для всего Войска Донского. “Вы бы, атаманы и казаки, вперед таких новоприходцев, как Смирка Мятлев и Евтифий Гулидов, на которых обиженные люди челом бьют, в станицах своих в Москву не присылали, чтобы вперед ссоры не было. А присылали б донских казаков добрых, которые на Дону живут старо”.
