Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
– И чего ради папенька притащил нас в Совдепию? Сломал жизнь и мне, и сестрице. Вам этого не понять, Лёля, вам задурили голову. Капитализм – не такая плохая штука. Мы там жили в тихих предместьях, в чистеньких домах, с садиками, с цветочками на окнах, как честные бюргеры. Нас окружала респектабельная публика. Мы гуляли с бонной в парке, играли со сверстниками в мяч, в крокет… Там нарядные няни катали детишек в колясках. В парке играли оркестры. Мы подрастали, за нами ухаживали благовоспитанные юноши, мы танцевали. Printemps[17], амур, первый поцелуй… Ах! Иногда мне это снится…
Лёля понимала, что их папенька не мог иначе, он был советским служащим. Легко обвинять во всём покойников, сами хороши. Кроме этой фразы, случайно брошенной когда-то её отцом, в тот момент её мысль дальше не простиралась. За границей Лёля не бывала и при капитализме не жила. Про капитализм, как о чуме, им твердили на лекциях, капитализм разносили в пух и прах в передачах по радио и в телеэфире, уши вяли от пропаганды. К зачётам они конспектировали работы Ленина, мало что усваивая. А в институтской курилке шутили: «Капитализм загнивает, но какой аромат, как пахнет!» Или: «Два мира, два Шапиро». Но вот что лично Лёле было не понять: почему в стране победившего социализма существует такая пропасть между тем, как живут одни и как живут другие. Что едят одни, а что другие. Какие шмотки носят одни и какие другие. Одним везде дорога и всегда пожалуйста, а другие надрываются, чтобы чего-то достичь, добиться. Например, люди в бараке, внизу. Трудятся не за страх, а за совесть, живут в трущобах, на жалких зарплатах, в унижении и при этом верят в светлое будущее… В институтской курилке говорили, что целые области и города бедствуют, голодают.
Она не стала ничего отвечать Дине Михайловне. Её слишком угнетало случившееся в семье у тёти Пани. Но в словах Дины была боль – может, в самом деле не стоило двух молоденьких девушек, рождённых и выросших за границей, тащить в наш социализм, думала она.
Между тем в их жизни с мужем наметилась перемена. Он стал часто и надолго уезжать в командировки. Возвращаясь, жаловался на усталость, хотя по нему это было незаметно. Наоборот, он выглядел посвежевшим и пополневшим, и всегда являлся в красивых обновках. Пах не бензином, а заграничным одеколоном.
– Знаешь, командировки выгодное дело! Встретил одного, у него новенькая «Волга». Мало того что он согласился мне её продать, он готов предоставить мне кредит. То есть я машину куплю у него в рассрочку. Синий «Москвич», соответственно, загоню. Как бы мне сейчас понадобился Колька, идиот! Обойдусь, у этой чувихи, пардон, чувака, своих шестёрок хватает. Проверну дельце и без Колюнчика. Как тут бабулька? Обходитесь без меня? К сожалению, скоро опять отправлюсь в командировку. Надо, надо.
В конце октября Лёлиному мужу исполнялось тридцать лет. В это время он был в длительной командировке. Лёля купила ему новую польскую рубашку, но он даже не померил её, когда вернулся.
Лёля давно ему не верила и всерьёз ни его самого, ни его трёп не воспринимала. Она ждала, чем увенчаются хлопоты с Коленькиным арестом и содержанием в СИЗО.
Вновь начались хождения с письмами по инстанциям. Но всюду им повторяли: «Позвоните через неделю», «Позвоните в конце месяца», «Ожидайте письма». Барак словно замер в ожидании. Даже говорить между собой стали тише. Тёте Пане разрешили выходить из комнаты, погулять немного по коридору. Каждый раз она заглядывала в почтовый ящик на двери её «квартиры», но писем не было.
Ноябрьские праздники справлять не стали. Обычно в такие дни после демонстрации в общей кухне устраивалось застолье с выпивкой, обильной закуской песнями и плясками под гармонь.
В начале ноября Дуся отвезла по указанному адресу передачу для Коленьки – что разрешено было из продуктов и тёплое бельё. Через неделю, когда она приехала, чтобы узнать о судьбе Коленьки, ей всё вернули. Сказали, что суд был, ему присудили два года в лагере и он в данный момент на пересылке по дороге в лагерь, который находится на границе с Казахстаном… Ждите письма, звоните. Одежда не нужна, их там снабжают, так и сказали.
А как же хлопоты? Пропали даром?! Издевательство, роптали люди в бараке. Опять началась беготня с письмами в инстанции, отец Лёли не отходил от телефона, кому-то названивал. Дорофеич был мрачен, но продолжал твердить своё, больше для спокойствия тёти Пани:
– Два года не просидит, может, год. Будет крутить баранку, как тут, дома. Работник он хороший… Проявит себя с положительной стороны. Может, наши письма дойдут, вернётся. Если статью снимут, пойдёт учиться… На заочный и со статьёй, кажись, принимают… Подробной анкеты вроде как не требуют…
* * *
Декабрь был тёмный, холодный, тяжёлый для всех. Никаких вестей о судьбе Коленьки так и не поступало. «Ожидайте», «звоните», «так быстро не бывает»…
Подходил новый, 1962 год, но настроение было тягостное, совсем не праздничное. Тётя Паня таяла на глазах. Похудела и Зинуля. Она стала ласковей с матерью, часто ночами плакала. Дорофеич и Дуся всё свободное время проводили с тётей Паней, жили одной семьёй. Матвевна смирилась и притихла, даже помогала продуктами из буфета. Лёля сновала между родительским домом, Метростроевской и частными уроками. Утром и вечером забегала в барак спросить, нет ли известий. Новый год скромно отметила с родителями. Её муж посидел с полчаса и уехал к друзьям. Лёля заночевала у родителей.
В начале января попытки получить сведения о местопребывании Коленьки возобновились. В конце третьей недели, в воскресенье, в квартире на Метростроевской все были дома. Лёля отсыпалась и не спешила вылезать из постели. Боб поднялся раньше, разбуженный Дорой Михайловной, – надо было заняться бабушкой. Около одиннадцати утра Лёля слышала, как приходила Наташа и что-то в кухне говорила Доре Михайловне. У Наташи был выходной, её не ждали. Сообщила что-то важное, потому что Дина Михайловна открыла дверь и прислушивалась к разговору. Долетали слова: «Панька», «письмо», «больница», «пожар»… Как только Наташа ушла, Лёля быстро оделась и побежала в барак. В комнату тёти Пани набилось несколько её соседок, у стола сидел Дорофеич, перед ним на столе бутылка водки и стакан. Рядом с Дорофеичем – Жорик, тот самый лысый бывший зэк, его приятель. Ни тёти Пани, ни Зинули в комнате не было.
