Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Подволакивая ногу в незастёгнутой сандалии, Жорка прошлёпал к эркеру.
– Вот тут проложить рельсы и поставить на них книжные полки, – буркнул он, размашистым жестом отрезая полянку эркера. – Полностью зашить этот сегмент с окном: на взгляд с порога – просто полки у стены, такие же, как эти. И комната станет правильной квадратной формы, не подкопаешься.
– К чему это? – помолчав, спросил дед, каким-то новым внимательным взглядом рассматривая Жорку.
– За полками будет тайник, – просто сказал тот. – Стеллаж отъезжает в сторону, вы заходите, задвигаете полки назад… и вас нет нигде. В одной из книг делаем фальшкорешок с глазком, и вы из тайника видите и слышите всё, что происходит в комнате.
Мой дед, за которым всегда оставалось последнее слово, который перебивал, наступал, доказывал и торжествовал, когда бывал прав, и ярился, когда ему указывали на ошибку; дед, который всегда лучше всех всё знал… – продолжал молча и слегка растерянно смотреть на Жорку, как бы не вполне его узнавая.
Тут, мне кажется, уместно заметить, что Жорка с детства демонстрировал необъяснимые качества личности. Ну, хорошо: его явный математический дар был врождённым, такое бывает не так уж и редко – мальчик одарённый и странный, слова «аутизм» мы в то время не употребляли. Но откуда, ради бога, когда и как нелюдимый деревенский пацан, с детства заброшенный матерью, изначально – я же помню! – косноязычный, мог научиться правильной и образной речи, особенно обстоятельной в моменты спора, когда требовалась сила убеждения? Абсолютный сюрприз! Загадка… И тем не менее я сам не раз прибегал к его способности скупо и точно, в нескольких словах формулировать мысль или проблему. Приходил от этого в постыдное раздражение, но всякий раз бывал вынужден согласиться именно с его формулировкой положения дел, именно с его взглядом на вещи и события. Прекрасно помню (нам было лет по пятнадцать) свою оторопь от вскользь произнесённой им фразы, показавшейся мне чеканной формулой: «К счастью, мы понятия не имеем о том, что ожидает нас в будущем».
Никакого тайника, само собой, дед из нашего великолепного эркера делать не стал, да и кто б ему позволил. Но дело не в этом. Дед никогда ни за кем не подглядывал. Никогда не подслушивал. Вообще, Макароныч был – самым явным, самым наглядным человеком из всех, кого я в жизни знал. (Рыбные его похождения не в счёт, страсть не укладывается в прокрустово ложе нравственных лекал.) Но на Жорку с тех пор он посматривал с уважением и тщательно скрытой заинтересованной опаской.
Много лет спустя, перед самой смертью – мама уверяла, что дед стал заговариваться, но я в это не верил, – он как-то обронил, что Жорка с детства «умел считывать страхи других людей, именно поэтому преуспел в своём опасном бизнесе».
– Ты хотел сказать – мысли читал? – спросил я удивлённо.
– Нет, страхи, – упрямо возразил дед. – Помнишь, как он предложил сделать потайную комнату за книгами, в моём кабинете: «Вы задвигаете за собой полки, и вас нет НИГДЕ»?
– Ну, и чего ж ты тогда напрягся, – насмешливо спросил я, – что за страхи такие он в тебе прочитал? По-моему, ни хрена ты в жизни не боялся.
Дед понурил голову, помолчал и возразил:
– Боялся… не за себя. За семью. Я всю жизнь боялся погромов. Ты не знаешь… У меня в погроме убили сестру, Миреле… Растерзали. Ей было шестнадцать… И я всю жизнь, где бы ни оказывался, прикидывал – куда, если что, я бы спрятал семью. В тот день, когда Жорка… В общем, он почему-то знал, он просто видел по мне, что я всю жизнь ищу спрятаться.
– Ты?! – переспросил я с недоверчивой улыбкой – Ты, который всю жизнь напрашивался на скандал, пёр на рожон, на стычки, на мордобой?!
– Почитай Юнга, – вздохнул мой старый дед. – «Кто смотрит наружу – видит лишь сны, кто смотрит в себя – пробуждается». Жорка сам с детства полон страхами, – добавил дед, – и потому науськан на них, как пограничная овчарка.
Много лет спустя я вспомнил этот разговор, когда Жорка похвастался мне по телефону: некий русский олигарх приобрёл замок где-то в Бретани и подрядил Дизайнера на розыски тайного хода, – якобы тот был описан в рукописи XVIII века, найденной в библиотеке соседнего монастыря.
– На черта ему сдался тайный ход, – поинтересовался я. – Монашек по ночам навещать?
– Да нет, – отозвался мой друг. – Думаю, не о монашках он заботится, а о дочерях. Его можно понять: три дочери, одна другой дороже. Семнадцать, шестнадцать и четырнадцать лет. Убийственная наживка для братанов.
Что касается его пресловутого «опасного бизнеса». Он не более опасен, чем наше с ним первое общее дело, наш первый взлёт в начале девяностых, обогативший нас, желторотых сопляков, вселивший в нас чувство захватывающей свободы и уверенности, что мы двое – умнее, рисковее, удачливее прочих иных. И что надо лишь держаться вместе и насмерть, и смотреть во все четыре стороны, спина к спине, срастись, слиться, не пустить никого третьего в наш идеальный тандем.
Как мы тогда были уверены в том, что жизнь только разворачивается, и всё под контролем, всё предусмотрено и всё можно просчитать!
А смерть Торопирена, при всей Жоркиной к нему привязанности, это «обстоятельство бытия», повторял я, вздыхая: старики умирают, мир праху и светлая память тебе, Цезарь ты наш Адамыч…
Вот только светлого в этой памяти, как и в грандиозном преступном его наследстве, обрушенном на Жорку, а значит, и на меня, было – кот наплакал. Тем более что хранить это наследство, эту его проклятую драгоценную коллекцию, предстояло, собирая её по крупицам, как в сказке – за тридевять земель. Начиная с Бухары, жёлто-бурого города синих и бирюзовых медресе, пропитанного запахами дынь и айвы, затхлым запашком застоявшейся воды городских прудов. С Бухары начиная, где наш тандем – наш с детства, с разорванной и зашитой Макаронычем Жоркиной губы, нерушимый тандем наш, – треснет и расколется, как астраханское небо раскалывалось в летнюю грозу под огненным трезубцем молнии.
А я помню тот миг и буду помнить всю жизнь.
Мы пересекли огромный двор с рукотворным прудом, за которым стоял унылый типовой четырёхэтажный дом, и сверили адрес: третий подъезд, третий этаж, квартира семнадцать… Вроде бы тут, буркнул Жорка. Волновался; да что там, я и сам был на взводе: мы в те дни разогнуться не могли под грузом жутковатого, сброшенного
