Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы

— Спасибо, не надо, она мне не мешает, — ответила та, настороженно глядя на незнакомых людей.

— Я тетя Оля, а моего мужа зовут Валерием, — подала голос дама. — А тебя как зовут?

— Ада. Ада Рокоссовская.

— Куда ты едешь? — продолжала расспрашивать дама.

Девочка начала плакать.

Ольга уселась рядом с ней, погладила по голове. Валерий достал из сумки плюшевого мишку и подарил его девочке.

— Ну, а все-таки, куда ты едешь? — уточнила Ольга.

— Я еду к папе, — робко ответила Ада.

— А где он?

— В тюрьме.

— За что сидит?

— Не знаю, — насупилась девочка, потом, доверчиво глянув в глаза женщине, добавила: — Мой папа уже давно сидит в тюрьме за какого-то врага народа.

— Хорошо, Ада, все понятно, — прервала разговор Ольга, понимающе взглянув на мужа и покосившись на женщину, стоящую напротив дверного проема.

Вскоре Ольга достала из сумки съестные припасы и разложила их на столе.

— Ада, давай с нами ужинать.

— Спасибо, у меня есть еда. Она здесь, в сумке.

— Так доставай свою еду и вместе перекусим.

Девочка положила на стол несколько сухариков черного хлеба, ломтик соленого сала и баночку вишневого варенья и, уловив недоумение в глазах женщины, сказала:

— Мне хватит, я много не ем.

— Знаешь, доченька, ты свою еду положи в сумку. Она тебе еще пригодится, — сказала Ольга, намазывая масло на хлеб. — Мы тебя сегодня угощаем.

— Спасибо.

После ужина девочка посмелела, почуяв своим детским сердцем, что рядом с ней хорошие, добрые люди.

— А что ты знаешь о своем папе?

— О, тетя Оля! — оживилась девочка, поглаживая плюшевого мишку. — Мой папа очень красивый и добрый-добрый. Он такой же мягкий, как этот плюшевый мишка.

Чуть попозже Ада подробно рассказала этой паре о цели своей поездки в Москву.

Ольга незаметно вытерла появившиеся на глазах слезы, сказала:

— Ты не волнуйся, доченька, дядя Валерий поможет тебе найти приемную. А когда отдашь свою посылочку, дай бог, чтобы ее приняли, то переночуешь у нас, а на следующий день мы тебя отправим домой.

— Спасибо, вы такие же добрые, как мой папа.

В осеннем мамином пальтишке, под которое было поддето два поношенных свитера, Ада простояла на московском мартовском холоде около шести часов. Чего она только не наслушалась в приглушенном злобном шипении толкающихся в очереди людей. Таких грубых слов она отродясь не слышала, но смутно догадывалась о том, что они означают. Когда наконец приблизилась ее очередь, она потеряла самообладание: ноги у нее стали ватными, в горле пересохло, сердце билось, как у воробья.

— Кому передаешь? — рявкнул из окошка толстомордый детина.

— На посылке написано: Рокоссовскому Константину Константиновичу, — дрожащим голоском пояснила девочка.

Тот несколько минут водил прокуренным пальцем по списку, а затем поднял глаза и произнес:

— Беру! Подавай!

Трясущимися ручками она подала посылочку — за ее спиной, казалось, выросли крылья, и ей хотелось подняться в небо. Она стремглав выбежала из приемной НКВД, несколько раз, поскользнувшись на льду, падала, но тут же поднималась и бежала дальше.

В условленном месте в магазине «Детский мир» она нашла дядю Валерия и, прижавшись к нему, разрыдалась от радости.

— Ну что, взяли?

— Дяденька Валерочка!.. Мой папа жив!.. Мой папа жив!.. Мой папочка жив!..

Глава девятнадцатая

После очередного допроса, который ничего не дал ни той, ни другой стороне, Рокоссовский лежал на кровати и перечитывал «Войну и мир» Льва Толстого.

Вдруг открылось в двери окошко и надзиратель сказал:

— Гражданин Рокоссовский, примите передачу!

— Спасибо! — Он вскочил с постели и с душевным трепетом снял крышку уже вскрытой посылки. Он взял записку и начал читать:

«Здравствуй, наш дорогой папочка! Мы живем в Армавире. У нас все хорошо, выращиваем твои любимые розы. Посылку тебе передала Ада. Целуем тебя крепко. Твои — жена и дочь».

Он прижал к губам записку и, радостно улыбнувшись, поцеловал ее.

— Спасибо, мои любимые! Как я рад, что вы есть на свете!

Рокоссовский присел на стул, закурил сигарету, и ему показалось, что в этом горьком дыме есть что-то родное и сладкое, напоминающее о прошлой жизни. Вечером он пил чай с «подушечками», а ночью почти до утра не спал. Он думал о жене и дочери. Он видел себя на свадьбе со своей Люлю, со всей семьей ехал по степям Монголии в Ургу, с дочкой ловил рыбу в Селенге, собирал грибы в лесах Белоруссии, с женой и дочкой ходил по пушкинским местам.

В конце апреля 1939 года Рокоссовского из внутренней тюрьмы на Лубянке перевели в Бутырку. К серым, окованным железом воротам его привезли на черном «вороне» ночью. Начальник конвоя, молодой энкавэдист, выскочил из кабины, ощупал кобуру на серой шинели и дал команду:

— Выходи!

Двое конвоиров, сидевших вместе с заключенным, отгороженные от него железной решеткой, выпрыгнули из машины, за ними в наручниках спустился Рокоссовский. Он был в солдатских брюках, в порванных кирзовых сапогах, в помятой шапке-ушанке и замызганной телогрейке. От свежего воздуха у него кружилась голова.

— Заводи! — крикнул вновь появившийся начальник конвоя.

Рокоссовского завели в тамбур, и его встретил с делом в руках средних лет мужчина с повязкой дежурного. Он громко назвал фамилию, имя, отчество, год и место рождения и статью, по которой обвинялся заключенный. После этого его провели в бокс, раздели до трусов и осмотрели все его вещи, даже прощупали на трусах резинку. Затем его провели в тюремный двор, за забором которого яркой россыпью виднелись огни ночной Москвы. К нему подвели еще десятка два заключенных и повели их в приземистый сарай, который именовали баней. Из тамбура одна дверь вела влево, а другая — вправо. Провожатый открыл правую дверь, и зэки гуськом, как утята за уткой, потянулись за ним. Когда все зашли в моечную, раздалась команда: «Всем раздеться! Вещи в прожарку!»

Заключенные складывали вещи на стол и заходили на стрижку волос. Только после этой процедуры можно было заходить в моечную.

Набрав в тазик воды, Рокоссовский с усердием тер себя мочалкой, похожей на заячий хвост, и крякал от удовольствия.Такой роскошной бани на Лубянке не было, и он старался отвести душу.

Пока мылись, получали вещи на складе, наступило утро. Его завели в камеру, где уже находились три человека.

— О-о-о!! Лещ!! В каком водоеме тебя такого сухого поймали? — прокричал черноглазый здоровяк, с любопытством оглядывая Рокоссовского. — Братцы! Скорее всего, его вытащили из сетей на Аральском море.

— Еще одно такое слово вякнешь и недосчитаешься зубов! — взял за шиворот черноглазого Рокоссовский так, что у того сразу же пропала спесь. — Впредь называть меня Константином Константиновичем и никак по-другому!

— Х-хорошо! Буду только так!.. Буду!.. Буду!..

Почти полгода просидел Рокоссовский в этой тюрьме. Вместе со всеми его водили на работу, как будто он уже давно получил свой срок. Он собирал ящики, научился работать на строгальном станке, овладел профессией мебельщика — делал шкафы, табуретки, столы.

Но в сентябре 1939 года его вновь посадили в одиночную камеру, а неделю спустя состоялось новое заседание Верховного суда СССР. Заседатели были те же, что и на первом рассмотрении дела, — М. Н. Деренчук, Ф. А. Климин. Председательствующим вместо Багринцева был назначен П. С. Гиль.

Накануне нового судебного заседания он не сомкнул глаз. Вся ночь прошла в мучительно-тяжелых раздумьях. Какой приговор его завтра ожидает? Похоже, решили с ним больше не канителиться, раз организуют судебное разбирательство без его личного признания. Иначе какой смысл в повторении того, что было на первом судебном заседании? Неужели так бесславно оборвется его жизнь?

А теперь я предоставляю слово человеку, перенесшему четыре инфаркта, дожившему до преклонных лет, полковнику юстиции в отставке, члену КПСС с декабря 1918 года, бывшему члену Верховного суда Союза ССР Ф. А. Климину. Он оставил завещание: после его смерти вскрыть пакет, который он с педантичной аккуратностью опечатал сургучной печатью и хранил в своем рабочем столе на квартире. Привожу дословно.

«В марте 1939 года я был членом военной коллегии Верховного суда Союза ССР, когда судили комбрига Константина Константиновича Рокоссовского. Сидел я по правую руку от председательствующего, ближе к барьеру, за которым находился подсудимый. У комбрига было измученное лицо, под «нулевку» подстрижен. Был одет, как все заключенные военные высокого ранга — в потрепанное солдатское обмундирование. Его охранял рослый, с глазами навыкате часовой.

Я взглянул в лицо подсудимого и как-то растерялся: какие же я увидел глаза? Открытые, честные, они как бы свидетельствовали: этот человек не способен говорить ложь, ему можно, должно верить. Мне даже почудилось, что я в чем-то виноват перед Рокоссовским. Но нужно было подавить это чувство: какое может быть стеснение? Перед кем? Комбриг предан суду как участник антисоветского заговора в армии. Мне ли, члену суда, впадать в сентиментальность? На предварительном следствии Рокоссовский отверг все обвинения и отказался подписать протоколы допроса. А на столе лежали сорок объемистых папок свидетельских показаний. Все свидетели категорически утверждали: Рокоссовский — враг Родины, он подло изменил ей. Протоколы подписаны свидетелями, и только один остался в живых, и тот отказался от показаний.