Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы

В течение 1937–1938 годов Юлия Петровна сменила много профессий: она работала и бухгалтером на железнодорожной станции, и наладчицей на заводе высокоизмерительного приборостроения, и несколько месяцев учительницей младших классов. Но, когда соответствующие органы доводили до начальства, что она жена «врага народа», ее немедленно увольняли. Она просила, слезно умоляла оставить ее на работе, но руководители, даже те, кто ей сочувствовал, говорили: извините, от нас это не зависит. Наконец, она устроилась уборщицей на захудалой машинно-тракторной станции, где вездесущие энкавэдисты оставили ее в покое.

Дочь Ада за год сменила несколько школ. Несмотря на уговоры матери, она оттуда убегала, когда дети каким-то невероятным образом узнавали и начинали ее допекать «дочерью врага народа». Обделенная отцовской лаской, лишенная нормальных условий существования, она металась из школы в школу, а за ней неудержимой волной проносился поток оскорблений — «дочь врага народа», «шпионка», «дочь изменника родины».

В очередной школе, куда ее кое-как устроила мать, в январе 1939 года по инициативе энкавэдистов проводился митинг, где Ада Рокоссовская должна была осудить отца за то, что он предал Родину и Советскую власть. Накануне этого бесчеловечного собрания с пятиклассницей Адой проводили беседы директор школы, парторг, секретарь комсомольской организации, а классный руководитель даже составил текст и заставил ее выучить наизусть. Ада обязана была заклеймить позором своего отца и отречься от него за то, что он оказался врагом народа.

В спортивном зале были собраны учителя и ученики старших и младших классов.

— Товарищи, — начал свою речь директор, приглаживая пучки золотисто-седых волос вокруг большого черепа, — наши славные органы НКВД, бдительно стоящие на страже нашей родной советской власти, разоблачили и до сих пор разоблачают сотни и тысячи шпионов, диверсантов, террористов и прочей сволочи, которая пытается подорвать наш самый справедливый строй в мире, строй трудящегося народа. Педагоги и ученики нашей школы говорят: мы не допустим, чтобы эти отщепенцы общества на нашей земле творили свое гнусное дело. Мы будем их выискивать и разоблачать, в какие бы красивые одежды они ни рядились. Нас учит этому великий вождь нашей страны товарищ Сталин!

Бурные аплодисменты зала прервали цветистую речь директора.

— Эти, с позволения сказать, люди, — продолжал он, когда смолкли овации, — служат немецкому фашизму и другим империалистическим государствам. — Он мельком глянул на энкавэдиста, сидящего в президиуме, и тот поднял больший палец, мол, очень здорово.

Вдохновленный этим жестом, директор пошевелил трибуну, стоявшую на столе, и, взглянув на первую скамейку, где сидела Ада, произнес:

— У нас учится дочь врага народа Константина Рокоссовского, Ада. Ее отец еще в 1937 году был арестован за шпионаж и заговор против Советской власти. Я уверен, она даст правильную оценку действиям своего отца, хотя я сомневаюсь, что его можно называть отцом.

Он подошел к первому ряду, взял за ручку девочку и поставил ее за трибуну, а сам занял место в президиуме.

— Говори, Ада, говори откровенно, что ты думаешь о своем отце.

Нахмуренная, с горящими глазками, девочка стояла посредине зала и молчала.

— Ну, говори, Ада, говори! — подбадривал ее директор, напряженно поглядывая на энкавэдиста. — Ну, что же ты молчишь? Говори-и!

Ада капризно дернула плечиками и, поправив на лбу темную челку, сказала:

— Я не буду ничего говорить!

— Почему, Ада? — забеспокоился директор.

Девочка почувствовала, как ее руки и ноги внезапно пронзила мелкая дрожь.

— Ада, что с тобой? — повысил голос директор.

Ада резко повернула голову, окинула взглядом президиум и крикнула:

— Мой папа лучше вас всех! Да! Да!.. Лучше всех!

Она заплакала, забежала в гардероб, взяла свое поношенное пальтишко, достала из сумки вязаную шапочку, надела их и выбежала на улицу.

Мощный северный ветер гнул к земле деревья, грохотал по крышам домов, немилосердно хлестал Аду в лицо. Но она не замечала его холодного напора и, шлепая по лужам резиновыми сапожками, все прибавляла шагу.

Зайдя в дом, она швырнула портфель на пол и, забившись в угол, заплакала навзрыд.

Назавтра ее исключили из школы за дерзкий поступок и неуважение к педагогам. Обида так разыгралась в душе девочки, что она наотрез отказалась учиться. И только в новом учебном году Юлии Петровне удалось уговорить дочь пойти в другую школу.

Глава семнадцатая

Однажды, еще в юношеские годы, Рокоссовский, купаясь в Висле, заплыл за буй. Его немедленно задержали и отправили в участок.

Знакомый полицейский, желая помочь юноше, высказал предположение, что он, вероятно, не заметил буя, запрещавшего плыть к фарватеру реки. Но молодой человек стоял на своем: он уверял полицейского, что он хорошо видел запретный буй и что он готов заплатить штраф. Выкручиваться и лгать он не собирался.

Этот незначительный эпизод в высшей степени характеризует Рокоссовского, для которого честь и правда были превыше всего. Это было его жизненное кредо. Его душу не грызли противоречия, когда речь шла о справедливости, чести и совести. Может быть, именно в этом заключалась тайна того, что из оклеветанного Рокоссовского, как ни старались, что ни делали, не могли выбить «признания».

Таких твердых, упрямых, волевых среди репрессированных были единицы. Маршал Тухачевский «заговорил» на третий день после ареста, командарм 1-го ранга Якир «признался» в антисоветском заговоре на следующие сутки. Комкор Виталий Примаков «раскололся» в день процесса и собственноручно дал показания на многих военачальников, не находившихся под арестом. В том числе на Каширина, Дыбенко, Шапошникова, входивших в состав Верховного Суда СССР. После этого были арестованы и вскоре расстреляны 108 руководящих работников Красной Армии и флота.

Другие же, предвидя опасность, рассыпались мелким бесом перед теми, от кого зависели их судьбы, кто могли сделать их без вины виноватыми.

Может быть, не совсем правильно противопоставлять Рокоссовского военачальникам, репрессированным в те трагические годы. Однако, изучая подробно «Дела» и обстоятельства, от этого соблазна трудно удержаться. Через адские пытки энкавэдистов прошли многие, но Рокоссовский никого не оговорил, никого не оклеветал, не спасал свою жизнь за счет других, пусть даже несимпатичных ему людей. Даже в таких нечеловеческих условиях он не запятнал своего доброго имени.

Март 1939 года. Перед закрытым судебным заседанием, без участия защиты и обвинения, Рокоссовский, чтобы отвлечься от дум о предстоящем судилище, которое ничего хорошего не предвещало, перелистывал принесенные ему накануне газеты. Сообщения прессы о международных событиях не были утешительными. Мюнхенское соглашение[19] (1938 год), подписанное Францией, Англией, Германией и Италией, привело к тому, что Гитлер захватил Чехословакию. Нависла реальная угроза над Польшей и Румынией. Оккупирован фашистами Мемель.[20] Правительства Англии и Франции не шевелят и пальцем, чтобы обеспечить гарантии целостности и неприкосновенности обрубка Чехословакии, оставшегося после судетской «ампутации». Президент Чехословакии Бенеш убежал в США.

Рокоссовский, опустив голову, ходил из угла в угол по камере. «Мюнхенское предательство может аукнуться тяжелыми последствиями не только для Англии и Франции, но и для других стран, — подумал он. — Над миром висит кошмар войны».

Он на миг представил себе, что вновь командует корпусом, совместно со штабными офицерами готовит весенне-полевые учения, проводит занятия с командирами полков, дивизий… «Сколько бы я мог сделать полезного для армии… Дали бы мне свободу, — размышлял он. — Да разве может быть иначе? Ведь армия — мое призвание». Стоило закрыть глаза, и ему казалось, что он на машине ездит по гарнизонам полков, дивизий, ему докладывают, его уважают, считаются с его мнением. Он делает то, о чем давно мечтал: по совершенствованию управления войсками, надежному прикрытию границы. Как хотелось бы в свои зрелые годы потрудиться на армейской ниве и принести пользу своему отечеству.

Рокоссовский присел у столика. Что его ждет на суде? Из того, что говорили Абакумов и следователь, можно сделать только один вывод — расстрел. Сегодня он дольше обычного метался по камере. Собственная беспомощность и безысходность висели тяжелым камнем на сердце и вселяли в душу страх перед смертью.

Вскоре, как обычно, загремели засовы, открылась дверь. Конвоиры увели его на суд. Он заметил, что конвоиры относились к нему с сочувствием — кто-кто, а они наверняка знали, чем кончаются такие суды.