Владислав Бахревский - Ярополк
– Полсилы есть, – сказал старик. – Зачерпну-ка я тебе еще ковшик.
Илья уж напился, выпил с передыхом.
– Теперь какова твоя сила?
– Есть маленько! – говорит Илья. – Возьму луну на одну руку, солнце на другую, а землю на спину.
Испугались калики. Еще ковш подают.
– Да мне уже невмоготу! – говорит Илья.
– Нет, Илюша, ты хоть пригуби. Остальное мы дольем.
Подул Илья на пену, пригубил питье.
Калики спрашивают:
– Скажи, Илья. Вот коли бы к Земле колечко прикрутить, повернул бы ты Земелюшку на ребрышко?
– Ну, где уж! Пить не пил, пригубил, а силы наполовину убыло.
– Того, что осталось, тебе на жизнь хватит, – сказал старший старец. – Будешь ты, Илья, великим богатырем. Смерть тебе в бою не писана. Заказано тебе драться со Святогором, его, могутного, и земля-то через силу носит. Не ходи биться с Самсоном-богатырем, у него на голове семь власов ангельских[53]. Не спорь, не перечь Микуле Селяниновичу, рода его не обижай. Не ходи еще на Вольгу Вещего, он хитер-мудрен, у него в башне не соколы, а муроки. Служи, Илья, правде-истине, молись Творцу. Да будет Господь с тобою.
Тут калики онучи перемотали, лапоточками пристукнули, поклонились хозяину:
– Прощай, Илья Муромец. За хлеб-соль спасибо! Нам пора, да и тебе в дорогу собираться надо. Путь у тебя дальний. Ищи коня по себе. Но знай: чем паршивей, тем могутнее, чем незавиднее, тем краше, а лучше бы всего добыть жеребенка полудохлого.
Еще раз поклонились и пошли друг за другом по-гусиному. Из избы, за ворота, к высокому берегу, где Илья сиживал. А ведь слепые, в воду не попадали бы.
– Господи, помилуй! – взмолился Илья.
Побежал следом, а калики идут себе, и тропа их все выше, выше, над рекой над Окой, над поймой, и дубрава для них как трава.
Поглядел Илья на руки, на ноги: человек.
– Господи, помилуй!
А тут Купавушка на гору с реки воду несет на коромысле. Нагнулся Илья, взял подросточка вместе с ведрами, поставил на высокий берег.
– Батюшки! – ахнула Купавушка. – Ты ли это, безножный, безручный? Откуда что взялось?
– Бог дал.
Заплакала девица милая, вода в ведрах всколыхнулась, заплескалась. А Илья вежливо поднял пальчиком с плеч отрочих тяжелое коромысло и держал, пока слезки не просохли. Говорит Купава Илье:
– Не могла помочь тебе в большой беде, может, хоть теперь на что сгожусь?
– А ведь сгодишься! – смекнул Илья. – Велено мне коня добыть самого невидного, паршивого, а сыщется дохленький жеребенок, так совсем хорошо!
– Батюшки! – удивилась Купава. – А ведь жеребеночек, дохлятинка, у нас в хлеву стоит. Батюшка хотел его в лес отвести зверям на съеденье, так я беднягу у батюшки выплакала.
Поспешила Купава домой, привела жеребенка, а на дворе у Ильи – петух. Петух вроде тот же, что всегда, а ростом с теленка. Шпоры, как рога бычьи, алый гребень с лопух, а хвостом хоть улицу подметай. Сидят перья не хуже радуги.
– Вон какое дело, Купавушка! – говорит Илья, на петуха глядя. – Вытряхнул я, знать, капельку-то из окошка на зернушко.
– Какую капельку? – спрашивает соседка.
– Да это так! – а сам жеребенка поглаживает. – Не напоить ли нам дохлятинку из ковшика?
Вошел в избу, там рожь из щели в полу до потолка.
Удивился, обрадовался. Набрал в ковш воды, вынес, напоил жеребенка.
Тут косточки жеребячьи захрустели, раздались, и вот уже не жеребенок, колеблемый ветром, перед Ильей да Купавой – дородный конь, богатырю пара.
Поклонился Илья Купаве:
– Под шкурой дохлятинки диво таилось. Твоей заботой да любовью, Купавушка, вспоенное, вскормленное. Проси от меня, что твоей душе угодно. Коль по силе, тотчас исполню.
– На мое прошеньице силы не надобно, – сказала Купава. – Поцелуй меня, да не так, как братья сестер целуют. Я хоть и мала, поцелуй меня, как невесту, чтоб на всю жизнь сладость осталась.
Пригорюнился Илья:
– Ай ты, милая! Подождал бы я, чтоб ты вошла в возраст, женой бы назвал. Да назначен мне путь за синие дали, а уж написано ли на роду домой воротиться – про то не знаю.
Приподнял Илья Купаву с земли, поцеловал в уста румяные, не расцветшие. Зарделась Купава, припала головкой к голове Ильи, и стучала жилка у нее на виске о жилку на виске богатыря. А уж сколько так простояли?
Первым богатырь-петух спохватился, захлопал крыльями – ворота с петель так и сдуло. Крикнул ку-ка-ре-ку – солома на крыше дыбом поднялась.
Пришлось Илье рукава засучить. Старую солому с крыши снял, новую положил. Батюшка давно собирался крышу перекрыть, да рук не хватало.
Проводы
Отец и мать Ильи с корчевания не вернулись в тот вечер. В шалаше заночевали.
Подождал-подождал Илья родителей, вывел коня из хлева, надел крестьянскую узду, сел охляп.
Наказал коню:
– Ты, Сивушка, довези меня до батюшки, до матушки.
Тут сивый да бурый гривой тряхнул, хвостом хлестнул, взвился под небеса резвее птицы, головою чуть было месяц не сшиб. Глазом не успел моргнуть – вот он шалаш, вот он черный пал, дубовье да колодье.
Отпустил Илья Сивку в кипрее да в сон-траве пастись, рубаху скинул, чтоб сажей да угольем не запачкать. Давай дубы выдирать, в речку Непрю покидывать, чтоб несла в матушку Оку. На матушке Оке городов много, дубы будут в радость.
Семизвездный ковш опрокинулся, когда с дубами покончил Илья. Принялся дубки выдергивать, земельку с корней отряхивать, пеньки в овражек складывать. Из пеньков-то дегтю можно нагнать.
Ох, крепко деревья за землю держатся, не то что человек. Последний пенек метнул Илья в овраг, когда уж светало. Поспешил заровнять землю, ямы от пеньков засыпать. Сосна ему вместо бороны, елка вместо веника.
Уложил земельку ровнехонько. Тут как раз и заря зарумянилась. Батюшка в шалаше заворочался, последний сон досматривал.
Сел Илья на Сивку, один скок – и в Карачарове.
Задал коняжке зерна белоярого, сам в избу да на лавку. Уморился ведь.
Никогда с устатку не спал, а после доброй работы, когда она впрок пошла, слаще сна не бывает.
И снится сон Илье. Зеленым-зелена широкая земля. Посреди земли лежит богатырь. Пригляделся Илья, что за диво – себя узнал. Вдруг туча зашла, но ни грома, ни молний, жужжит-зудит мушиный гуд, всю землю мухами покрыло, богатыря облепили с головы до ног.
– Чего же это я сплю-то? – рассердился Илья и глаза открыл.
Встал с лавки, мухи гудят. Отворил дверь, дунул – всех и вынесло.
– Господи, помилуй!
Поспешил Илья на зады, дров нарубить, баню истопить для батюшки, для матушки. С черной работы возвращаются. Да ведь и сам в уголье да пепле.
А старики на пале-то проснулись, из шалаша вышли, что за ужас: ни дуба, ни пня, ни колодины, ни колдобины – поле! Паши да сей. Стоят, глядят, слова не могут вымолвить.
– Коли не сплю, пойдем-ка отсюда по-здоровому, – говорит старик, да и припустились со старухой бегом.
Вот и Карачарово, изба родная. Встал старик как столб, глаза протирает. Говорит старухе:
– Погляди-ка на крышу, вроде солома побелела, вроде как новая.
– Да ведь новая и есть, – говорит старуха.
– А когда же это я перекрывал-то? Не помнишь ли?
– Не помню, – отвечает старуха.
Подошли поближе, а на изгороди, пригнув слегу, петух сидит.
– Вроде наш, – говорит старик.
– Да как же не наш?!
– Так с барана.
Старуха и сама видит, что с барана, да уж больно старик-то не в себе. Говорит:
– С барана так с барана. Подрос.
Тут старик за старуху спрятался.
– Слышишь? На задах-то? Дровишки кто-то рубит.
Зашли за сарай, а там Илья, не имеющий в руках владеньица, а в ногах-то хожденьица, кромсает колуном пеньки свилеватые, а ровнехонькие как орешки щелкает.
Увидел Илья батюшку с матушкой, поклонился до земли.
– Господи, помилуй! – говорит. – Был я – немочь, а стал – мочь… Носили вы меня на себе, матушка, батюшка, тридцать лет. Жизни не хватит отплатить за ваше терпение, за ваши слезы, но заповедано мне каликами перехожими садиться на коня и во чисто поле ехать. Службу служить великую, богатырскую… Всей моей крестьянской работы – дубье с поля убрал.
Подошли отец с матерью к сыну, взяли его за белые руки, привели в избу, усадили за стол, ставили еду, питье, как перед гостем. И сказал Илье отец напутствие:
– Господь Бог дал тебе, сынок, силу дивную, великую. Непря-река нынче худо течет, тяжелы для нее дубы, какие ты в воду покидал. Таков мой сказ тебе будет: не давай ретивому сердцу волюшки! В нашей ли стороне али в какой другой живи, Илья, поскромнешенько.
Поклонился сын отцу за науку, а сам говорит:
– Дай мне, сидню, благословение в путь-дорогу собираться, богатырскую службу служить.
Поник батюшка седой головой, закручинился:
– Ох, сынишка ты мой, чадо родимое! Мы только взвидели свет с матерью, а ты уж и прощаешься.
– Горько мне, батюшка! – говорит Илья. – Да уж так судьба велит. Ты прости меня за все дни, за все годы горемычные, но один-то нынешний день – ведь равен тридцати годам.
