Владислав Бахревский - Ярополк
Ковыряет Илья шильцем туесок, узор ведет по краю, а сам вдаль глядит. Уж так на краю-то синё, что и твердь как зыбь, как текучая вода, как воздух переменчивый.
Батюшка сказывал: принес-де Илью дитятей на бережок, а Илья от заречья во весь день глаз не отвел. Все Ручкою показывал на черту зубчатую, где муромские леса с небом сошлись.
Ох, погляды, погляды, услада неверная!
Шли тут из леса ребята малые. Увидели Илью на бережку, подбежали, отсыпали ему по горсточке, по другой черники да малины, а соседка, подросточек, Купавушка, принесла Илье одолень-цветок. Говорит, опустя глазки:
– Над омутом рвала, над русалочьим.
Взял Илья цветок, порадовался:
– Баско! Бел, как невинная душа, а на донышке будто жар.
– Ты цветок на грудь положи! – просит Купава. – Может, одолеет одолень твою беду.
Улыбнулся Илья:
– Сделаю, как велишь. Да только ведовство, Купавушка, не про меня. Я крещеный. От Сварога да от Мокоши отрекся еще сызмальства. У меня имя крестное. Одна печаль – не умею молиться. Научить было некому. Калики перехожие меня крестили. Говорили батюшке с матушкой: Бог-де бедного не оставит, вернет крепость ногам, силу рукам. Тридцать лет с той поры минуло, а для меня всякий день как первый – жду и верую.
– Люди говорят: оттого и беда с тобой приключилась, что калики-то прохожие окунали тебя в воду, крестом заклятую.
– Коли крест свят, так вода от креста не заклятая, а святая. Ты, Купавушка, сердитых слов не говори о моем Боге. Долго я терпел, теперь уж, знать, поменьше терпеть осталось. Эй! Слезку-то утри!
– Пущай катится! Мне два годочка было, когда пожалела я тебя впервой, а этим летом мне уж двенадцать, а тебя батюшка все на горбу таскает.
– Ничего! – сказал Илья. – Вот туесок затеял. Приходи завтра, я на нем одолень-траву выдавлю. Будет память, как по мне заскучаешь.
– Заскучаю – приду да погляжу. Куда ты, Илья, денешься?
– Может, с печки на лавку, а может, и за дальние леса, за синие моря.
Улыбнулась Купава:
– Выдумщик ты, Илья! Побегу, матушка заждалась. Корову пора доить…
– Да уж полдень, – согласился Илья.
Стал он ждать батюшку с матушкой. Старое поле истощилось, изродилось. Вот и ходили на дальний пал дубья да колоды корчевать, земельку выравнивать. Много ли двое стариков наработают? А делать нечего. Одного сына Бог дал, и тот сидень.
Нажарило Илью полуденное солнце. А как спала жара, накрыло Карачарово серое облако, сыпануло дождем. Сидит Илья, отряхает воду с бороды, с бровей.
Бабы да мужики в хозяйских делах, а для малых ребят, для стариков Илья неподъемный. Да и привычны к сидению горемыки, хоть и под грозою. Грозу-то он еще и любит. Не велит батюшке уносить себя под крышу.
На этот раз без молний обошлось, без грома. Небо радугой побаловало. А ждать батюшку пришлось Илье до вечера. Наломался батюшка за день, едва до дома дошел, а делать нечего, надо сына с бережка забирать.
В сердцах сказал:
– Ну, чего нынче-то высидел?
– Узор на туеске выдавил.
– Такие ручищи, а силы едва на шило хватает.
– Прости меня, батюшка, – поклонился Илья.
– Тебе ли виниться, голубю! – опустился старик перед сыном на колени, обхватил Илья батюшку за шею, а тот говорит: – Нет, погоди! Не отошел я еще от пней да колод. Ты, Илюша, завтра дома посиди. Нам с матерью дубье таскать неохватное, неподъемное.
Сидели-сидели, молчали-молчали, Илья и говорит:
– Прибил бы ты меня, батюшка. Я бы не закричал, потерпел бы в последний раз.
Вскочил старик на ноги, взвалил Илью, как мешок, до порога донес, и дух вон.
Увидала матушка, что на муже лица нет, помогла занести безножье-безручье родимое в избушку. Сели вечерять. Говорит старик старухе:
– Прожили мы с тобою жизнь, большого греха за собою не ведая. Знать, за малые терпим. Малых грехов – как мух. От них не отмахнешься.
– На чужое не зарились, с бедными делились! Разве что батюшки наши, матушки содеяли неотмолимое.
– На пращуров не кивай! – урезонил жену старик. – Правдой черное отбеливай! За седьмое ведь колено в ответе, а то и за двенадцатое!
Илья слил остатки тюри в ложку, скушал и опять за туесок. Ковыряет шильцем, улыбается про себя. Загляделась матушка на сына. До чего ж пригожий мужик, а счастья – нет!
А Илья вдруг и говорит:
– Ах, матушка! Мы уж тем грешны, что не в радость нам солнышко, небеса пресветлые, земля зеленая… Бог день ото дня не меньше нам дает – больше.
– О чем ты, Илюша? – всполошилась матушка.
– Сам не знаю. Сказалось, а к чему, про что… Слово – птица: пролетела, и нет ее.
Спал Илья на лавке под окном. Всю ночь напролет чвирикал у него в головах сверчок. Без передыху. Тру да тру! Тру да тру! Батюшка с матушкой, корчуя пал, намаялись, что им сверчок. Сомкнул Илья глаза – уж светать стало, открыл: ни батюшки, ни матушки. Кринка молока на столе, кус хлеба, щепоть соли.
Под лавкой ведро поганое, рядом бадья с колодезной водой.
Умылся Илья, хлебнул молочка, а хлеба не захотелось.
Достал с груди одолень-цветок, примеривается, с чего начинать. Пусто в сердце. Уж так пусто, как в брошенной избе, как в печи сто лет нетопленной, когда и копоть-то пахнет нежитью.
На лето с окошка бычий пузырь сняли. Светло, прохладно. Слышит Илья – сорока летит, стрекочет.
– К радости, что ли?
Но где уж торопыге толком рассказать, что видела: летит, трещит как очумелая.
Горихвостка мелькнула, под хвостом огонь рыжий.
– И ты с новостями? – спросил Илья птаху, но горихвостку известия уж так жгут – порхает с дерева на дерево, от избы к избе.
Воробей прилетел. Чвирик – чвирик – чвирик. Все рассказал, да уж так быстро, хоть сызнова начинай.
Позевал Илья, позевал, взялся-таки за туесок. Ковыряет шильцем бересту, на одолень-цветок поглядывает.
Вдруг палкой в ворота застучали, посошком сухеньким, всполошно застучали.
Вздрогнул Илья – кто же это?
Слышит, его зовут, по имени, по прозвищу:
– Ай же ты, Илья Муромец, крестьянский сын, отворяй каликам перехожим ворота кленовые, пусти на широкий двор на травке в тенечке полежать, от дороги остыть.
– Ох, Господи! Калики перехожие! – закричал в окошко Илья. – Не могу отворить ворота. Сиднем сижу вот уж тридцать лет. Не имею в ногах хожденьица. И ползти не могу: в руках владеньица тоже нет!
Засмеялись калики перехожие:
– Не ленись, Илья! Вставай на резвы ноги, отворяй ворота, зови в избу за дубовый стол.
Принахмурился Илья, чего попусту насмешничать, хотел с лавки на пол брякнуться. Да и на тебе! Стоят ноги, пол под собой чуют. Пошел, так идут!
Илья к двери, по сеням, с крыльца, через двор! Взялся за дубовый засов – держат руки. Туда-сюда двинул – отворил ворота. А за воротами слепцы друг за дружкой стоят, как гуси.
Взял Илья первого за руку, повел в избу. Перекрестились слепцы лицом к красному углу, положили поклоны усердные.
Возрадовался Илья:
– Ах, отцы, калики перехожие! Я с детства крещен, а как молиться, не знаю. Сторона наша дальняя, темная, люди дубам да медведям кланяются.
Научили калики Илью персты складывать, крестом себя осенять.
– А слова-то какие говорить? – спрашивает Илья.
– Говори просто, – учили калики, – Господи, помилуй мя, грешного. Господь услышит, коли скажешь веруя.
Поклонился Илья каликам за учение. А на стол поглядел: кус хлеба, луковица да кринка молока отпитая.
Говорят калики:
– Поди, Илья, принеси из погреба корчагу с медвяным питьецом, а коли есть что из еды, прихватывай… Дорога у нас была далекая. Губы у нас запеклись от жара, силенка порастряслась на колдобинах. Медведь дорогу в Карачарово прокладывал…
Пошел Илья во двор, спустился в погреб. Взял корчагу с медом правой рукой, на корчагу поставил лукошко с яйцами, левой подцепил бочонок с солеными груздями да полоть копченого окорока.
Принес, поставил на стол.
– Пейте, гости, тридцать лет жданные, ешьте. А коли помыться хотите, баню пойду затоплю.
– Ты с нами побудь, – говорит ему старший из старцев. – Ты коль не голоден, так жаждой не хуже нас томим. Выпей-ка!
И поднес ковш медвяного питьеца.
Такой пыл грудь ожег, такой знич – осушил Илья ковш единым духом, а капли в окошко вытряхнул.
– Каково тебе, детинушка? – спрашивает старший из старцев. – Чуешь ли силу в себе?
Шевельнул Илья плечами, а руки как два быка.
– Господи помилуй! Березу, пожалуй, с корнем вырву. Как репку!
– То, Илья, даже не полсилы. Вот тебе еще ковшик, да гляди, ни капли не урони ни на пол, ни на землю.
Подает другой ковш.
Пил Илья, как цедил, языком по донышку провел для верности.
– Все! – и тряхнул пустым ковшом.
Старейший среди калик спрашивает:
– Ну, скажи, Илья, какую теперь силу в себе чувствуешь?
– Могу дуб с корнем вырвать, могу по избе на плечо поставить.
– Полсилы есть, – сказал старик. – Зачерпну-ка я тебе еще ковшик.
Илья уж напился, выпил с передыхом.
– Теперь какова твоя сила?
