Владислав Бахревский - Ярополк
Император Священной Римской империи Оттон III, прославляя христианские труды и подвиги Войтеха-Адальберта, основал в Гнезно архиепископство. Но это для нас – чужая история.
Коней кормить, мечи точить
В каком гнезде, из какого яйца вылупляется черный птенец войны?
Само ли время высиживает или это гнев богов? Но ведь не материки сшибаются, не небеса с преисподней. Воюют люди. Бешеная кровь ударяет в головы, и вот уже поле пахнет кровью, и коршуны слетаются отведать страшных плодов.
Породила войну попранная справедливость. Так показалось Каину[50]. И это было уже во втором поколении человечества. Один Адам не познал войны, рожденный в раю, в мире всеобщей справедливости и ненасилия. Он был еще слишком небожитель, чтобы взять дубину и прикончить змея, отмстив за изгнание, за совращение жены. Впрочем, кроме змея, Адаму не с кем было помериться силой: единственный мужчина на земле. Когда же мужчин оказалось двое, война стала неизбежной, и один из двоих оплатил любовь Бога жизнью. Увы! Человечество родилось из войны. Не труд выпестовал мысль – война. Палку человек взял не для того, чтобы сбить яблоко с дерева, но чтобы раскроить череп такому же, как он. Палка – первый всемирный стресс, первое оружие, первая военная хитрость. На палку нашелся камень. Камень привязали к палке.
Труд шевелит мыслями лениво. Война, ужас неминуемой смерти заставляет принимать решения в доли секунды, в доли секунды нужно оценить, где ты, перед кем, за кого Бог, свое оружие, оружие врага…
Жилье человека тоже ведь порождение войны. Жильем его строитель отгородил себя от природы, от мира, а значит – от Бога. Сначала жильем, стенами, потом городом…
Святослав – третий Рюрикович. Дед, воюя, поставил Новгород. Отец хаживал по Черному морю, по Каспию, но тень великого Олега накрыла всю его жизнь. Для Святослава вещий Олег был уже не укором, как для Игоря, но благословением унаследовать славу и мудрость.
Счастьем же Святослава была его мать, вещая Ольга. Она удержала орла в гнезде, покуда не отросли крылья, покуда клюв и когти не отвердели. Что такое победа и слава, сей орел помнил с трех лет, со времен войны с древлянами, а память детства – золотое знание.
Святослав получил власть, достигнув возраста, когда, торопясь на войну за скорейшей победой, уже держат про запас мыслишку, что ведь можно и битым быть…
Асмуд и Свенельд преподали молодому князю науку простую, но безошибочно: одолеть неумелого врага без шлема, без брони – баранье молодчество. Идти на грозного, ни в чем его не превосходя – желать себе смерти. Судьей Святославу была его мать. Потому и готовил поход с такой основательностью, что даже Свенельд удивлялся. Юный князь позвал в поход гузов и не пренебрег помощью двоедушных печенегов.
Первый на зов явился ильк Юнус, шурин боярина Блуда. Привел десять тысяч конницы. У каждого конника запасная лошадь. Войско обошло Киев стороной и переправилось через Днепр кормить коней перед дальней дорогой. Сам Юнус приехал с женой в Киев и остановился в доме шурина боярина Блуда.
Святослав задал пиры. Юнус походу радовался, но у него были сомнения:
– У буртасов добычу возьмем богатую. Одену ябгу и его жен в шубы из черных лис! Но пустят ли нас хазары через свою страну? Хазары с буртасами в дружбе…
– Мы пойдем не реками, на стругах, а через земли вятичей, – открыл Святослав кровному другу свой тайный замысел. – Буртасы и хазары нас будут на Волге ждать, а мы придем из леса.
Через неделю после Юнуса пришел Куря с печенегами, привел пять тысяч ханской конницы и тысячу своей. Пригнал для Святослава тридцать тысяч коней.
Печенегов отправили на Ирпень, на привольные заливные луга.
А Ольги все не было.
– Ярополка бы оставил вместо себя, так и его увезла! – жаловался Святослав Свенельду. – Разве что поручить Киев Олегу?
Свенельд улыбался и молчал, но у Святослава за словом – дело. Тотчас поднялся и пошел поглядеть, чем Олег занят.
Княжич был на дворе с богатырем Чудиной. Посреди двора Чудина врыл столб, и Олег, наскакивая, крича, как воробей, рубил этот столб боевым топором. Шея тоненькая, ручки тоненькие, но жилистый. Топорик от столба не отскакивает, кромсает.
«Со Свенельдом оставить, так и Олег сгодился бы, – думал Святослав. – Но Ярополка нельзя обойти. Случись что – распри не миновать. Да и Свенельд на войне нужнее…»
– Дай-ка мне топорик! – попросил Святослав у Олега.
Княжич подбежал к отцу, глаза блестят, на верхней губе пот.
До столба шагов двадцать.
– Смотри! – топорик вонзился в столб на высоте человеческой головы. – Чудина, дай твой!
Богатырь подал князю свой топор.
– Тяжелехонек! Попробую.
Размахнулся со всего плеча. Топор вошел в дерево глубоко, точно над топориком Олега.
– Еще есть топоры?
Третий впился в столб над топором Чудины! Четвертый, пятый – и все в линию.
– Вот как научишься топоры метать, в поход возьму, – пообещал Святослав Олегу.
И услышал, как Чудина сказал гридням:
– Вам бы тоже поучиться у князя топоры метать. Ярила! Второй Ярила!
Святослав не подал вида, что слышит богатыря. Ярилой[51] его звали дворцовые гридни. За глаза.
Княгиня Ольга родила Святослава, когда князю Игорю было под семьдесят. Вот и говаривали: зачала Ольга Святослава в Ярилину неделю. Ярила похлеще Купалы. Недаром поют:
Волочился Ярила по всему свету.Полю жито родил, людям детей плодил.Где он ногою, там жито копною,Куда он взглянет, там дитё агукает.
Ярила сын Сварога, но был во времена князя Игоря гридень, богатырь Ярила.
Не судил Святослав ни матушку свою: мать – судьба, ни гридней за пустомельство. Ярила – прозвище не обидное. Жар в крови – дело не худое, в голову бы не бросался. Князю голова нужна холодная.
…Землю ласкали ветры-тиховеи, когда княгиня Ольга пришла в Киев с обоими внуками, с Ярополком и Владимиром, с Малушей, с Добрыней.
С матерью разговор у Святослава был не простой, долгий.
– Мне – ходить во чисто поле, – сказал великий князь великой княгине, – а тебе – сидеть в Киеве, казну собирать для внуков. Ты мир блюди, а мне оставь войну.
– Почему ты идешь на буртасов?
– Да потому, что, когда отец был молод, буртасы половину войска его избили, а он не отомстил за русскую кровь, и ты не отомстила.
– Неужели тебе не страшны хазары?
– Побью буртасов, побью булгар, тогда можно в Итиль за белужьим клеем наведаться, в Семендер за сладким хазарским изюмом.
Ольга перекрестилась.
– Храни тебя Господь! Я много бы тебе сказала, но ты уже все решил… сам.
– Сам! – глаза у Святослава были жестокие.
– Я помолюсь о тебе.
– Я сам о себе помолюсь. Перуну.
Ольга снова перекрестилась.
– Святослав! Багрянородные василевсы потому и правят половиной мира, что их благословляет единый, истинный Господь Бог. Умоляю тебя, крестись!
Святослав покачал головой:
– Матушка, я – воин. Я – ровня каждому из моих дружинников. Не хочу, чтобы они смеялись надо мной. Мой бог – меч.
– А где епископ Адальберт? Куда ты его девал?
– Что же ты его с собой не взяла? На Купалу людей сек розгами, да он и с твоими христианами не ужился. Мне говорили: крестил не так. У вас-то окунают в воду, а он – обливал… Народ прогнал Адальберта. За Владимира тебе кланяюсь. Хоть братьев будет знать.
И пошел от матери князь Святослав со всею дружиной к идолу Перуну – серебряная голова, золотые усы.
Резали петухов, кропили кровью мечи, закаляли в священном огне.
Утром, без проводов, без шума, дружина князя Святослава и все его войско переправились через Днепр.
В Киеве с Ольгой, с княжичами остался воевода Претич.
В церквах молились о воинстве: о язычниках, о сыновьях.
Карачаровский сидень
Посреди земли, у небес посредине, над Окой-рекой, на высоком месте, на раменье[52], стоит, соломой шуршит именитое село Карачарово.
С той горы, с той вотчины простосердечного племени муромы на погляд в одну только сторону полжизни мало, а иного чего небывалого, невиданного за Карачаровом исстари не водится.
Над светлынью Оки-реки, на зеленом бережку, на муравушке горевал свое горе, свеся ноги бесчувственные, печальник Илья.
Было Илье тридцать лет и три года. Рос он в младенчестве не по дням – по часам, а как пришло время на ножки встать, так ведь и встал, а ножки и подломись, не удержали дородного дитятю. Вот и сидел сиднем с младенческой поры, не ведая, как осушить материнские слезы, как развеять батюшкину кручину, а про свое горемычество уж и полдумы-то не думал.
Сидит Илья, дню Божьему радуется, и сам никому не помеха. Вокруг воробьи в мураве пасутся, пчелки мельтешат, а бабочки-то и на голову сядут, и на усы.
Набежит на солнышко тучка – ветер прохладой обдует, солнце выглянет – тоже благодать, тепло парное, Духмяное. Сосновый бор смолой дышит, река – кувшинками, пескарями.
