Во дни усобиц - Олег Игоревич Яковлев
– Что ж, Годин, верно ты мне службу справил. – Князь оживился. – Эй, Бусыга, Столпосвят! – окликнул он, высунувшись из походной вежи. – Коней седлайте! Путь дружине укажете!
…Налетели на заре. Владимир велел никого не щадить. Село горело, снопы искр сыпались на почерневший истоптанный снег, глухо звенел, раздирая лесную тишину, набат. Вятичи, пешие, с топорами, колами, дубинами, яростно, не жалея живота своего, бросались на конных оружных ратников. Один за другим падали они мёртвыми в сугробы, окрашивая багрянцем белую снежную скатерть.
Отпихнув в сторону девку, Бусыга ворвался в избу. Ходота, с добрым мечом в деснице, стоял посреди горницы.
– Что, взяли, кровопивцы! – злобно прохрипел он. Лицо старейшины, искажённое лютой ненавистью, было отталкивающе-страшно.
«Стойно дьявол сам!» – успел подумать Бусыга, прежде чем его меч, описав крутую дугу, ударил Ходоту по плечу.
Клинок, сверкая в свете лучины, выпал из слабеющей руки смутьяна. Ходота, вздрагивая от боли, медленно осел на дощатый пол.
– Вот тебе ещё! – коротким росчерком меча Бусыга отсёк вятичу голову.
…Когда всё было кончено, Владимир объехал разрушенное село.
Ещё дымились развалины изб, на поляне дружинники рубили мечами и топорами идолов. И везде были трупы. Князь невольно закрывал глаза. Знал, понимал – иначе нельзя, но всё равно было жаль. Вон тот широко раскинувший руки вятич в медвежьей шкуре с остекленевшим взглядом бешеных белесых глаз, наверное, мог бы стать добрым воином, или ремественником-умельцем, или ратаем, а вместо того лежит бездыханный, невесть за что сложив буйну голову. Или вон тот юнец с пушком над устами – жить бы ему, радоваться, любить – так нет! Или застывшая, словно заснувшая у крыльца избы девушка с пухлыми, запорошёнными снегом губами, судорожно сжавшая в предсмертном объятии вилы! Рожать бы ей, нянчить детей, а она! Безлепая, глупая смерть!
Но ненависть, жаркая, неистребимая, пересилила в душе Владимира жалость и сострадание. Все эти люди – его враги, с ними он не мог бы, как даже с половцами, договориться, умириться. Зря он думает: этот громила в медвежьей шкуре не стал бы воином или пахарем, а девка та, у крыльца, одних смутьянов и идолопоклонников бы взрастила, врагов бы лютых вскормила его, Владимира, сыновьям.
Князь решительно поворотил коня.
– Кончайте! – крикнул он Годину. – Пора в путь!
…Снег всё сыпал и сыпал, обмётывая ветви могучих елей, он летел, вился клубами вослед уносящимся за окоём всадникам. Заметая следы, яро свистела в ушах бешеная январская вьюга.
Глава 29. На службе у купца
Не спалось Тальцу прохладной вешней ночью. Лёжа на жёстком деревянном ложе в узкой каморе, думал он, забросив руки за голову и уставившись во тьму, невесёлые думы. До ушей его доносился отдалённый шум. Что-то неладное творилось на улицах и площадях Константинополя, в окне время от времени вспыхивали огоньки, раздавались крики и звон оружия. Талец, приподнявшись, беспокойно прислушался, десница его безотчётно потянулась к мечу в кожаных ножнах, лежавшему у изголовья; внезапно вспыхнувшая тревога снедала душу молодца.
Второй месяц под стенами Константинополя стояли мятежники. Против императора Никифора Вотаниата поднял бунт великий доместик Запада[146] Алексей Комнин, молодой талантливый полководец. Его сторону приняли многие влиятельные знатные лица: Палеологи, Дуки, Григорий Бакуриани. Но крепки и надёжны были стены Константинополя, в прошлом не один раз лавины мятежей разбивались о них и гибли, поверженные в прах. В Ромее правил всегда тот, кто владел столицей.
Понемногу шум стал усиливаться, Талец поднялся и подошёл к окну. В предместье святого Маммы, за высокой каменной оградой, царили тишина и безлюдье, во дворе неторопливо прогуливались вооружённые копьями стражники. Талец успокоился, вздохнул и лёг, снова погрузившись в раздумье.
Вот уже два года, как живёт он у Акиндина, купец не обижает его, кормит, он несёт охрану в монастыре и в хоромах. Но на все просьбы молодца позволить ему воротиться на Русь Акиндин отвечал отказом. Не раз порывался Талец уйти в забитый судами порт, отыскать какую-нибудь русскую ладью и уплыть на ней на родину. Но осторожный, вечно боящийся чего-то Акиндин всякий раз отговаривал Тальца, рёк тихим вкрадчивым голосом:
– Обожди ещё, хлопче, непокой на Руси. Попадёшь опять к поганым в лапы. Вот патриций один намедни заходил, вопрошал о тебе. Нать тебе с им побаить, как ни то.
Таил что-то Акиндин от Тальца, слишком уж заискивающи, льстивы были эти его улыбки…
Утром купеческий староста неожиданно вызвал Тальца к себе. Они сидели в высоких креслах, Акиндин маленькими глотками пил красное виноградное вино и взволнованно говорил:
– Мятежники ворвались в город. Новый базилевс отныне у ромеев – бывший доместик Алексей, из рода Комнинов. Надоть идти в Палатий, кланяться, нести дары. А для тя весть имею добрую, хлопче. Дом ненавистницы твоей лютой, Евдокии, пограбили, именье её растащили, а саму за власы да за ограду. Некого тебе отныне бояться. Кончилась власть любострастницы сей. Палками её погнали.
Талец выслушал новости холодно. Что ему, в конце концов, до Евдокии, он хочет домой, на Русь; здесь, в этом кишащем людьми городе, нет ему достойного места.
За время жизни в Константинополе Талец уже хорошо освоился в этом полном суеты и страстей неугомонном городе. Его поражали великолепные дворцы, храмы, дома вельмож, богатые ремесленные мастерские – эргастерии, торг, наполненный великим множеством товаров, бурлящий порт, у причалов которого стояли сотни самых разных судов – от маленьких лодчонок до огромных дромонов, от варяжских лойвов и шнеков до арабских кораблей с птичьими носами. И всюду кишела разноязыкая, пёстро одетая толпа горожан. Греки, армяне, сирийцы, арабы, фрязины, славяне – кого угодно можно было встретить на улицах и площадях ромейской столицы.
Тальца ужасала бедность и нищета, на Руси ему никогда не доводилось видеть такого огромного числа нищих и бездомных бродяг. Простолюдины ютились в высоких и очень узких домах, в которых было множество крохотных каморок, но и такое убогое жильё стоило очень дорого. Дома едва ли не громоздились друг на друга, а узкие и кривые улочки, невероятно грязные, были сплошь завалены отбросами. Грязь соседствовала здесь с роскошью, а страшная нищета – с ослепительным блеском.
Бездомный люд обживал портики и
