Во дни усобиц - Олег Игоревич Яковлев
Летом же, во время частых засух, нередко не хватало питьевой воды, и тогда у водяных цистерн разыгрывались настоящие побоища.
Горестно и страшно было Тальцу смотреть на эту нескончаемую борьбу за выживание, наполненную звериной жестокостью и дикостью.
«Они, ромеи, варварами нас кличут, сами же хуже дикарей живут», – с презрением думал Талец.
Он заходил в кишащие людьми кабаки и таверны, где продавались вино, лепёшки и рыба, слушал разговоры встречных купцов, бродяг, ремесленников, видел множество полуобнажённых прелестниц-гетер и с каждым днём всё сильнее ощущал: этот город и эта жизнь – не для него, здесь он чужой и лишний.
Ноги словно бы сами несли Тальца к бухте Золотой Рог, где покачивались на волнах корабли. Любил он подолгу рассматривать величавые военные дромоны, стреляющие, как он слышал, страшным греческим огнём, и длинные торговые хеландии.
Здесь, в порту, и окликнул его однажды молодой черноглазый высокий грек в розовой хламиде[147], с увесистым ларем в руках.
– Не скажешь, человек добрый, как добраться мне до предместья святого Маммы?
– Я сам оттуда. Дозволь, доведу.
Они свернули на кривую пыльную улочку.
– Ты, часом, не русс будешь? – спросил грек.
– Русич, из Чернигова.
– Вот как. Стало быть, мы с тобою земляки. – Грек рассмеялся и перешёл на русский. – Я-то ведь тоже с Руси, с Новгорода. Отец мой церковным списателем был. Нынче вот забросила судьба в Угрию[148]. Книги покупаю да пергамент. Переводить, переписывать на латынь для королевичей.
– Как звать тя? – Талец заметно оживился. Всё ж таки земляк, человек, с которым можно о многом поговорить и многим поделиться.
– Я – Авраамка, а ты?
– А я Дмитр. Но лучше зови Тальцем. Тако все на Руси звали.
– Хорошо. – Грек улыбнулся, весело сверкнув белыми зубами. – А как ты попал в Царьград?
– Поганые мя полонили на Оржице. В Каффу привели, оттуда – на корабль и в невольники.
– Так ты в неволе?
– Был, да сплыл. Сбежал, укрылся у купцов наших.
– Так словить ведь могут. Хорониться тебе надо.
– Да не от кого топерича уж хорониться-то.
– Это после переворота?
Талец хмуро кивнул. Они замолкли, Авраамка огляделся по сторонам и смачно сплюнул.
– Да, смрад, грязь, копоть, пылища! Вот он каков, Константинов город. Как котёл кипящий. Эх, судьба, судьбинушка! А что, Талец, поедем со мной в угры? Вижу, парень ты крепкий. Верно, в дружине княжеской был. А угры хоть и латиняне, но народ Руси мирный, соузный. Ещё со времён Олега Вещего в дружбе и согласии соседствует.
– Да нет, друже. Мя всё Акиндин, купец, в Русь воротить обещает. Да токмо чегой-то никак покуда не выходит.
– Ну, твоя воля, – вздохнул Авраамка. – А то бы… Чую, хлопец, стали бы мы с тобой дружками.
Они шли по царьградским улицам, и Талец вдруг начинал чувствовать, как на душе у него становится теплее, от Авраамки словно бы исходил какой-то незримый горний свет, его мягкая улыбка и чуть лукавые чёрные глаза покоряли, завораживали, восхищали.
С такой вот случайной и приятной встречи обычно и начинается крепкая многолетняя дружба…
Минуло месяца два после воцарения Комнина, когда Талец снова подступил к Акиндину с вопросами. Опять сидели они в тех же креслах, пили вино, опять купеческий староста отводил в сторону взор.
– Скажи, Акиндин, – спрашивал Талец, – почто не отпустишь мя в Русь? Держишь при себе, поишь, кормишь. Али заботу какую тайную имеешь?
Акиндин через силу натянуто улыбнулся, поставил на крытый белой скатертью стол опорожнённую чашу, раздумчиво огладил унизанными сверкающими жуковинами перстами крашеную басмой бороду.
– Будет к тебе одно дело, хлопец, – ответил он со вздохом. – Но то – не моя задумка, не моя тайна. А хлеб мой ешь ты не зря – всё ж таки и службу несёшь на стенах, и в порт за товаром со мною ходишь.
– Чья ж то тайна? Чья задумка? Говори, купец, уж коли начал.
– Ты вот что, – уклонялся от прямого ответа Акиндин. – Ты топерича почаще бывай в порту, в тавернах, на улицах. Послухай, о чём бают. Сыщи наших, русичей.
– Но зачем? Что измыслил? – пожимал плечами Талец.
– Потерпи немного. Обо всём сведаешь, – загадочно улыбался купец.
На этом разговор и кончился. Сомнение и тревога поселились в душе вчерашнего невольника, никак не мог он найти себе места, всё размышлял, пытался догадаться, о чём так упорно молчит Акиндин, но ничего стоящего не приходило на ум.
В тягостном ожидании тянулись знойные летние дни.
Глава 30. Родосский узник
Море ласково плескалось о каменистый берег, лучи яркого солнца падали на голубые волны, вода искрилась и слепила Олегу глаза. Князь-пленник одиноко стоял возле остова полуразрушенного корабля старой постройки, на котором когда-то предприимчивые греки бороздили бескрайние просторы морей. Израненный в неравной борьбе со штормами и бурями, прибитый волной к берегу, корабль неподвижно, словно мертвец, застыл, врезавшись носом в землю. Под порывом ветра надрывно заскрипели полусгнившие доски, и единственное ещё целое весло, которое некогда держали в своих цепких мозолистых руках бронзоволицые от загара гребцы, с тихим плеском упало в воду, тотчас исчезнув в густом лесу зелёных прибрежных водорослей.
Солнце нестерпимо жгло спину. Олег набросил на плечи полотенце и со вздохом присел на округлый, поросший мхом валун. Ветер крепчал с каждым мгновением и трепал длинные густые пепельные волосы князя.
На тёмном лице Олега лежала печать отрешённости. Пытливость и упрямство, некогда проглядывающие в его взоре, теперь уступили место равнодушию, какое часто приходит на смену горькому отчаянию.
Князь нехотя поднялся и медленно поплёлся вдоль берега. На почтительном расстоянии позади шли, следя за каждым его движением, стражи с копьями. Сколь опостылели за два года знатному пленнику их смуглые бесстрастные усатые рожи, полные скрытой подозрительности и глубокого безразличия к его судьбе!
Город Родос – один из древних очагов греческой культуры, раскинулся на северо-восточном берегу острова. Он утопал в зелени каштанов, кипарисов, густых кустарников. Плантации цитрусовых и маслин, сады и виноградники, словно крепостная стена, опоясывали дома жителей и тянулись на многие стадии вдоль моря. Вдали за городом, на юге виднелись поросшие лесами из бука, сосны, вечнозелёного дуба пологие склоны горы Атавирос. В гавани Родоса возвышались огромные ромейские корабли, в изобилии наполненные разноличным товаром. Город кормился морской торговлей, во все концы империи и в иные страны уплывали хеландии, гружённые
