Делай, что должно - Маргарита Нерода
Ревущий звук снова пронесся совсем рядом и вдруг оборвался могучим всплеском без всякого взрыва. В наступившей тишине снаружи, с палубы тут же раздалось громкое, в десяток голосов “Ура!”
— Готов! Готов, стерьва!! Сбили! — раненый, с перебитой ногой, рванулся с перевязочного стола, привстав на руках. Санитарка и ахнуть не успела, пришлось Раисе забыть про начисто вымытые руки, ловить, удерживать. "Куда?! Швы разойдутся! Лежи смирно, горе мое!" Но где там — такое зрелище слева по борту!
— Долетался гад! Долетался, так его муттер через колено!
— Так точно, товарищ лейтенант, долетался. Отпустите сестру, пожалуйста и ложитесь, — у Дубровского сползла маска и видно, что он улыбается. — Поливанова — сей момент перемываться. Аристарховой — подменить.
Пока торопилась, мыла руки, принесли троих раненых при налете. Зенитчика и двух матросов. Командиру пулеметного расчета раздробило плечо. Заряжающий убит наповал. Говорили, налетели не пикировщики, а “Фокке-Вульфы”. И один, как сбесился, раз за разом заходил, поливая огнем. Мог дел натворить, если бы не зенитки — с ними не больно прицелишься. Но сбили его или сам, увлекшись, упал, никто так и не понял.
“Виражил низко, не вдруг попадешь. Опытный, сукин кот! — рассказывал командир пушечного расчета. — А потом вдруг на выходе, уклоняясь от трассы, воду крылом мазнул. И как топор воткнулся. Раз — и пополам. Бултыхнулся, брызги до небес и все, готов. Следа не осталось.
До самой ночи только и разговору было, что о самолете. Матросы уверяли, что утоп немец не иначе как от соленого речного слова: у руля стоял сам капитан и бесперечь фрицев крыл так, что не повторить.
К вечеру причалили у левого берега, возле маленького поселка. И там, на деревенском кладбище похоронили заряжающего. Когда осенний ветер донес сухо треснувший залп, последний салют над свежей могилой, Раисе подумалось, что это в сущности главное различие службы на речном флоте от морского: быть похороненным на суше. Если завтра убьют ее, последним пристанищем станет вот такой же сельский погост с покосившимися деревянными крестами да желтеющими березками.
В каюте их стало чуть свободнее — сестры заступили на ночное дежурство. Пахло почему-то пряно и влажно, зеленью. С удивлением Раиса различила в темноте букет цветов, стоящий в банке на крохотном столике. Задуматься, откуда он здесь, уже не хватало сил. Она машинально сорвала крохотную веточку. Речная полынь дышала горькой свежестью, запах ее утешал и убаюкивал, и Раиса уснула, положив эту веточку на подушку у щеки.
Утро началось с команды “Машина, стоп!” Что-то застряло в правом колесе.
Над водой не растаяли еще сумерки, без фонаря ничего не разберешь.
— Не ровен час опять утопленника зацепили, как в июле, — пожилой вахтенный хмурился, глядя как медленно, шаг за шагом поднимаются из воды плицы.
Наконец стало видно, как внутри колеса белеет что-то массивное, округлое. Раиса, впервые за сутки сумевшая выйти на воздух, успела подумать, что это действительно мертвое тело, но из колеса, поддев багром, вытащили огромного мертвого сома, толщиной с бревно и в длину верно больше человеческого роста.
Вокруг находки, лежащей теперь на нижней палубе, немедленно собрались любопытные. Те раненые, кто мог ходить, а значит и перекурить на воздухе, с удивлением рассматривали огромную рыбину.
— Вот это зверюга! — с восхищением сказал кто-то, — Целый кит.
— Знай я, братцы, что в Волге такое водится, я бы может и в жисть не купался. Такой ведь человека сглотнет — не поперхнется.
— Да будет тебе, это еще не самый большой. В старые времена и не такие встречались, тогда рыба была — без порток в воду не зайдешь! — усмехнулся в бороду старший моторист и принялся осматривать колесо. Сом или не сом, важно чтобы механизмы не пострадали.
Сома в конце концов спровадили за борт, в пищу он все одно не годился — подтух. Раиса пожалела было, что такую гигантскую рыбину не получится отправить на камбуз, но кок, бойкая молодая женщина, вся в веснушках как сорочье яйцо, только махнула рукой:
— Не жалей, милая. В Сталинграде и ниже по Волге сомов и до войны не жаловали, так, разве что для хвастовства поймать. То ли дело линь или сазан. Возле Ахтубы сазаны знатные. Бывало как привезут их на базар — за версту видать, каждая чешуйка как пятак новенький блестит. А сом, ну его совсем.
— Неужели такой невкусный?
— А чему там вкусному-то быть? Это же водяная свинья, а не рыба. Жрет что попало, мясо у него тиной отдает. Утопленником не побрезгует, схарчит. Не иначе, давешним “Фоккером” подавился. Не по вкусу вышла, консерва немецкая!
Букет, неведомо как появившийся в каюте, не остался незамеченным. Нина Федоровна хвалила цветы с таким восторгом, будто это были какие-нибудь оранжерейные розы. Раиса отмалчивалась, в тайне надеясь, что сама она тут не при чем. Такого внимания к себе не хотелось отчаянно. Цветок, сделанный из гильзы, что появился в Инкермане 17 декабря, согревал душу и жаль было его потом просто до слез. Так ведь и остался где-то в штольнях… А сейчас — пусто на душе, мутно. Хоть бы в самом деле их Резниковой кто подарил, ей это сейчас даже полезно!
Нина Федоровна никогда не забывает красоту навести, даже если спала всего четыре часа. Обязательно и брови подведет, и нос припудрит. Но на Дубровского ее чары все равно не действуют, а от постоянного недосыпа он сделался резок и непередаваемо ехиден. “Опять дражайшая Нина Федоровна боевую раскраску наводит! Не иначе, как надеется добыть мой скальп прежде, чем немцев от Сталинграда отгонят”. Раиса вступиться попробовала, что мол для женщины подкрашиваться в боевой обстановке так же важно, как для иного командира бриться на передовой. На что Дубровский, видать, не подумав, тут же отрубил: “Пусть лучше бреется, не возражаю”.
У Нины Федоровны и впрямь был небольшой пушок над верхней губой, и казалось каждая пушинка затрепетала от обиды. Дубровский и сам понял, что перегнул, извинился, вы же, мол, знаете, коллега, я могу порой ляпнуть сгоряча. Честное слово, виноват. “Ну, хотите, я вам в Саратове сам пудры куплю?” “Одеколон лучше, — Нина Федоровна быстро сменила гнев на
