Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей
Он велел Альме спуститься в винный погреб и принести лучшую бутылку рома для празднования сего события.
— Принеси две, — поразмыслив, добавил он.
— Возможно, не стоит так много пить сегодня вечером? — осторожно предостерегла Альма. Генри лишь недавно оправился от лихорадки, и ей не нравилось выражение его лица. Оно исказилось и внушало страх.
— Сегодня мы выпьем, сколько захотим, мой старый друг, — обратился Генри к Дику Янси, будто вовсе не слышал дочь.
— И даже больше, — отвечал Янси, бросив на Альму предостерегающий взгляд, от которого ее пробрал холод.
Боже, как ей не нравился этот человек, хоть отец его и уважал. Однажды он признался ей с гордостью в голосе, что таких ребят, как Дик Янси, полезно иметь под рукой, когда требуется уладить спор, ведь они улаживают споры не при помощи слов, а при помощи ножа. Они с Генри познакомились в доках Сулавеси в 1788 году. Генри был свидетелем того, как Янси, не проронив ни слова, избил двух офицеров британского флота так, что те стали как шелковые. Генри тут же нанял его своим помощником и охранником, и с тех пор эти двое вместе воротили дела по всему миру.
Альма всегда до ужаса боялась Дика Янси. Впрочем, его боялись все. Даже Генри называл Дика дрессированным крокодилом и однажды сказал: «Сложно сказать, кто опаснее — дрессированный крокодил или дикий. Как бы то ни было, я бы не стал надолго оставлять руку у него в пасти, благослови его Господь».
Даже будучи совсем ребенком, Альма интуитивно понимала, что в мире есть два типа молчаливых людей: первые робки и раболепны, вторые принадлежат к тому же типу, что Дик Янси. Его глаза напоминали ей пару акул, медленно кружащихся вокруг добычи, и сейчас ясно говорили: «Неси ром».
И вот Альма спустилась в погреб и покорно принесла ром — две полные бутылки, по одной на каждого. Затем она пошла в каретный флигель и забылась в работе, не желая быть свидетелем грядущей попойки. Когда полночь давно миновала, она уснула на диване, хоть тот был и неудобен, лишь бы не возвращаться в дом. А на рассвете проснулась и зашагала через греческий сад, чтобы позавтракать в особняке. Однако, приблизившись к дому, услышала, что отец и Дик Янси еще не спят. Они во всю глотку горланили матросские песни. В море Генри Уиттакер уже тридцать лет не был, но все песни знал наизусть.
У входа Альма остановилась, прислонилась к двери и прислушалась. Голос отца в сером утреннем свете разносился по особняку заунывным, зловещим и усталым эхом. Это был голос призрака из глубин далекого океана.
* * *Всего две недели спустя, утром 10 августа 1820 года, Беатрикс Уиттакер упала с большой лестницы.
Тем утром она проснулась рано и, должно быть, почувствовала себя достаточно хорошо, так что решила немного поработать в саду. Надев свои старые кожаные садовые шлепанцы и собрав волосы под накрахмаленный чепец, она принялась спускаться по лестнице, спеша приступить к работе. Но накануне ступени натерли воском. А может, подошвы ее кожаных шлепанцев оказались слишком скользкими. Или Беатрикс просто потеряла сознание на полпути. Какова бы ни была причина, она кувырком полетела вниз.
Альма к тому времени уже поднялась и была в своем кабинете в каретном флигеле, где усердно работала над правкой статьи о плотоядных ловушках пузырчатки для журнала Botanica Americana. Именно оттуда она увидела Ханнеке де Гроот, которая бежала к ней по греческому саду. Сперва Альма подумала, до чего же комично видеть, как старая домоправительница бежит — ее юбки развевались, она помогала себе руками, лицо раскраснелось и напряглось. Перед ней словно была одетая в платье гигантская бочка эля, которая прыгала и катилась по двору. Альма чуть не рассмеялась вслух. Однако уже через секунду веселость ее исчезла. Ханнеке явно была чем-то встревожена, а встревожить эту женщину было не так-то просто. Видимо, случилось что-то ужасное.
Альма подумала: умер отец.
И положила руку на сердце. Нет, умоляю. Только не мой папа.
Ханнеке добежала до ее двери и теперь стояла на пороге, широко раскрыв глаза и пытаясь отдышаться. Задыхаясь, домоправительница сглотнула и выпалила:
— Je moeder is dood. (Твоя мать умерла.)
* * *Слуги отнесли Беатрикс в ее спальню и положили поперек кровати. Альме было почти страшно войти — бывать в материнской спальне ей разрешали редко. Она видела, что лицо матери посерело. На лбу вздувалась шишка, губа была рассечена и испачкана кровью. Кожа была холодной. Вокруг постели сгрудились слуги. Одна из горничных поднесла к носу Беатрикс зеркальце, пытаясь уловить хотя бы слабое дыхание.
— Где отец? — спросила Альма.
— Еще спит, — отвечала служанка.
— Не будите, — повелела Альма. — Ханнеке, распусти ей корсет.
Беатрикс всегда туго шнуровалась — ее корсет был благочестиво, надежно, удушающе затянут. Слуги перевернули тело на бок, и Ханнеке ослабила шнуры. Но Беатрикс так и не задышала.
Альма повернулась к одному из младших слуг — мальчишке, который, судя по всему, умел быстро бегать.
— Принеси мне sal volatile, — велела она.
Мальчик непонимающе уставился на нее.
Альма поняла, что в спешке и волнении только что обратилась к ребенку на латыни. И исправилась:
— Принеси карбонат аммония.
И снова мальчишка заморгал. Альма развернулась и оглядела собравшихся в спальне. Вокруг были лишь растерянные лица. Никто не знал, о чем она говорит. Надо было сказать по-другому. Она поискала слова. И попробовала снова.
— Нашатырный спирт принесите, — проговорила она.
Но нет, и этот термин оказался незнакомым — по крайней мере, его не знал никто из присутствующих. Нашатырный спирт был архаичным выражением — только ученый его бы понял. Она зажмурилась и стала вспоминать самое популярное название нужного средства. Как же его называют обычные люди? Плиний Старший называл его Hammoniacus sal; его часто использовали алхимики тринадцатого века. Но в этой ситуации отсылка к Плинию не поможет; алхимики тринадцатого века не сослужат службу никому в этой комнате. Альма прокляла свой мозг — свалку мертвых языков и бесполезных сведений. Она теряла драгоценное время.
Наконец она вспомнила. Открыла глаза и выкрикнула приказ, и на этот раз сработало.
— Нюхательные соли! — воскликнула она. — Иди! Найди их! И принеси мне!
Соли быстро нашли и принесли. Альма дольше вспоминала их название, чем их искали.
Она поднесла соли к носу матери. Беатрикс вздохнула с громким, влажным, дребезжащим хрипом. Окружившие ее горничные и слуги потрясенно ахнули и запричитали, а одна женщина вскрикнула:
— Хвала Господу!
Итак, Беатрикс не умерла, но не приходила в себя еще неделю. Альма и Пруденс по очереди сидели с ней, присматривая за ней и днями и ночами. В первую ночь Беатрикс во сне вырвало, и Альма ее вымыла. Она же вытирала мочу и зловонные испражнения.
Никогда раньше Альма не видела тела матери, не считая лица, шеи и рук. Но, омывая безжизненную фигуру на кровати, она увидела, что груди матери были обезображены — внутри каждой застыли твердые комки. Опухоли. Большие. Одна превратилась в язву и из нее текла черная жижа. Увидев это, Альма почувствовала, что и сама готова свалиться с лестницы. В голове возникло слово из древнегреческого: Karkinos. Краб. Рак. Должно быть, Беатрикс болела уже давно. Мучилась месяцами, а то и годами. Но ни разу не пожаловалась. В те дни, когда мучения становились невыносимыми, она лишь просила разрешения пораньше встать из-за стола и утешала себя тем, что у нее просто кружится голова.
Ханнеке де Гроот в ту неделю вовсе не спала, она и днем и ночью бегала с компрессами и бульонами. Оборачивала голову Беатрикс свежей влажной тканью, смазывала язвы на груди, приносила девочкам хлеб с маслом и пыталась влить жидкость в потрескавшиеся губы Беатрикс. К стыду Альмы, ее порой охватывало нетерпение рядом с матерью, однако Ханнеке исправно выполняла все обязанности по уходу за своей госпожой. Беатрикс и Ханнеке были вместе всю жизнь. Они выросли бок о бок в ботаническом саду Амстердама. Вместе приплыли из Голландии на корабле. Обе оставили семьи, чтобы уплыть в Филадельфию и никогда больше не увидеться с родителями, братьями и сестрами. Ханнеке иногда плакала над постелью хозяйки и молилась по-голландски. Альма не плакала и не молилась. Пруденс тоже — по крайней мере, никто этого не видел.
Генри вламывался в спальню в любое время дня и ночи, растрепанный и беспокойный. Помощи от него никакой не было. Им было гораздо проще, когда его не было рядом. Он сидел с женой всего несколько секунд, после чего кричал: «Ох, это невыносимо!» — и выходил, изрыгая проклятия. Он совсем распустился, но у Альмы не было на него времени. Она смотрела, как мать увядает под тонкими фламандскими простынями. Это была уже не грозная Беатрикс ван Девендер Уиттакер, а жалкий неодушевленный предмет, источающий адскую вонь и печально угасающий. Через пять дней у Беатрикс прекратилось мочеотделение. Ее живот раздулся, затвердел и погорячел. Ей осталось недолго.
