Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Артамон Сергеевич вскинулся, а сказать нечего. Царь указал разместить в Кремле не полк, а три полка.
— Страх ваш не пустой, — сказал Разин и зевнул, хотел, видно, потянуться, да спина — сплошная рана. Ещё раз зевнул. — За меня отомстят полной мерой.
— Да кто? Кто?! — закричал, пытаясь подавить невольную зевоту, Артамон Сергеевич и — зевнул, зевнул. — Кто, спрашиваю, мстить будет? Кому?!!
— Народ, боярин, отомстит. Казаков царь прикормил, а для народа кормилец у вас — кнут.
— Бунты ещё зимой усмирены. — Матвеев сдвинул брови: чего ради в спор вступать с проклятым разбойником.
— Астрахань по сей день моя. И народ — мой.
Матвеев сокрушённо покачал головой:
— Степан Тимофеевич, в твоём ли положении петушком шпорой землю грести? — и окликнул палачей: — Готово ли у вас?
— Вижу, заспешил ты, боярин, — спокойно сказал Разин. — Дело-то у нас и впрямь нешуточное. Тебе пытать меня, мне терпеть. Погляди, погляди, красно ли железо? Кожа-то у меня не дворянская, не прожжёшь сразу.
— Подогрейте ваши орудия! — усмехнувшись, приказал Матвеев палачам и посмотрел на вора, как на воробья, растопырившего перед смертью пёрышки. — Кончилось твоё атаманство. Пора ответ держать. Вспомни, скольких ты воевод до смерти замучил?
— Ни единого, боярин. Воевод всем миром судили. Иных народ жалел, на воеводстве оставлял. Правду сказать, таких сыскалось двое либо трое. Так-то, боярин.
— Я не боярин. Я — Матвеев, управляю Посольским приказом.
— Рад принять пытки от честного человека. Матвеева на Дону знают. Не чета Долгоруким.
— Пыжишься? — Артамона Сергеевича трясло от предстоящего торжества — уже через минуту герой обмякнет, как половая тряпка, заскулит собакой, завизжит... Но Бог в сердце сказал: «Я — Жизнь. Я дал человеку совершенное тело и любящую душу. Как ты смеешь калечить и убивать Моё?» Тотчас и сатана закопошился в черепе: «За царскую службу слуга не ответчик». — «Я ухожу от тебя», — сказал Бог, покидая сердце царского слуги.
— На дыбу Степана Тимофеевича! — махнул рукой Матвеев. — Пусть сполна заплатит за невинно убиенных дворянских детей, за обесчещенных жён, за сожжённые родовые гнезда!
Злоба заполонила голову, в сердце хлынула чёрная кровь. Но Господи! — лицо на дыбе у Разина не переменилось: свет и ум в глазах не померкли.
— Не мне бы на дыбе висеть! Не я дворян и крестьян разделил на людей и на скот. Для меня перед Христом все равны. Вот я и показачил половину России. Жалко, святейший Никон ко мне не успел приехать. Уж тогда бы...
Палачи крутанули, и Разин, раздираемый машиной, умолк.
— Не трогал бы ты Никона! — закричал Артамон Сергеевич, подавая знак палачам умерить пытку. — Никон — человек подневольный. В монастыре заперт.
— Не ахти! — сказал Разин, пытаясь говорить ровно. — Мои люди у него не раз бывали. Да и от него человек приезжал.
— Брешешь! Ломай его, ломай! — Палачи старались, стало слышно, как трещат кости. — Или подтверди сказанное, или отрекись!
Разин молчал.
Прижгли пятки. От запаха горелого мяса Артамона Сергеевича замутило. Промокал платком пот на лбу. С Разина же капало, как с облака, но молчал.
Подцепили за ребро на крюк, подняли — ни звука.
— Довольно! Опустите! — Артамон Сергеевич подошёл к лежащему на полу атаману. — Не сладко?
— Что ты, боярин! Сладко. Не надейся, сладостью не поделюсь.
— Отдохни, Степан Тимофеевич. С братом твоим душу пора отвести.
Фролка увидел, что сделали со Степаном, рванулся из рук палачей, но его ударили под коленки — рухнул, ударили по лбу — обмяк. Одежонку прочь, руки-ноги скрутили и на жаровню, на красные угли. Не опустили, подержали только близёхонько.
— Где клады твоего брата? — спросил Фролку Артамон Сергеевич.
— Не ведаю!
— Где твои?
— Нету! Не зарывал. — Палачи опускали всё ниже, ниже. — Богом клянусь!
— Где клады твоего брата?
— Ну, не жгите! Не ведаю! Не на-д-о-о-о!
— Эй, боярин! — крикнул Степан Тимофеевич. — Мы же не Кудеяры — клады зарывать. Мы — казаки. Казак злато-серебро на ветер пускает.
— Поглядим! — И Артамон Сергеевич дал знак палачам.
Фролку положили на жаровню. Взвился, как белуга. Упёрся в жар головой. Волосы пыхнули. Завизжал...
Подняли, окунули в ледяную воду, бросили на солому. Фролка выл тоненько, словно кто-то маленький сидел в нём и не мог выбраться.
— Баба! — крикнул брату Степан Тимофеевич. — Ты вспомни, как мы жили! Какая слава шумела над нами крыльями! Как тысячи, тысячи шапки снимали перед нами... Уймись! Баба иглой уколола, вот и вся болячка.
Палачи подошли к самому Степану Тимофеевичу. Один лил масло на рёбра, другой водил раскалённой добела кочергой. Масло вскипало, кожа горела, Степан Тимофеевич — молчал.
— Как не поверить, что ты чародей! — Артамон Сергеевич чувствовал себя падающим в пропасть, хотелось замереть, заснуть, пусть даже стоя. — Да ведь не железный же ты?!
Степана Тимофеевича подняли, посадили. Старый палач принялся выбривать казаку макушку. Атаман словно бы дремал, и Артамона Сергеевича тоже кидало в дремоту. Потом палач брил макушку Фролке. Тот расплакался.
— Дурень, чего ты боишься? — засмеялся Степан Тимофеевич. — Мы с тобой два простака, а нас в учёные люди возвели. Как попов постригают.
Началась непереносимая пытка водой. Фролка бился в истерике, старший брат бровью не повёл.
— С этого довольно! — показал Матвеев на Фролку. — А ты, Степан Тимофеевич, до утра геройство своё выказывай крысам.
12
Черна Москва ночью. Бродят, как во сне, фонари сторожей, в карете душно, но открыть дверцу сил нет. Страх, как червячок голода, копошится в животе. Этот страх привычный, сродни тоске. Зыбок мир человеческий. Сегодня ты пытаешь, а ведь завтра могут и тебя... Фролкин тонюсенький вой пронзал толчками бьющееся сердце.
Слава Богу, приехали.
Дворовые верные люди открыли дверцу кареты, проводили на крыльцо, но страх, как морозом, обжигал кончики ушей. Артамон Сергеевич судорожно рванул сенную дверь и — спасён! Свет Авдотья Григорьевна с поцелуем.
Помогла снять однорядку, повела в комнату. А там праздничный стол.
Артамон Сергеевич не мог сообразить, к чему бы всё это, но лучше уж быть за столом, чем в постели, страх под одеялом сидит, ждёт.
Авдотья Григорьевна в изумрудной шёлковой ферязи, с изумрудами серьги, перстни. Изумруды как приглашение в тайну.
Артамон Сергеевич, оттаивая, перевёл дух.
За столом на высоком стуле сын, шестилетний Андрей Артамонович. Серьёзное лицо, немецкий камзол, пышный голубой бант на груди к голубым глазам, прямые светлые волосы. Не улыбнулся отцу, но посмотрел благожелательно:
— Мы тебя заждались, батюшка!
Артамон Сергеевич поцеловал сына в макушку, приметив, что Авдотья Григорьевна выставила самое лучшее вино. Мучила совесть, что за праздник нынче и как он мог забыть...
— Вижу твои муки, — засмеялась Авдотья Григорьевна. — Сегодня день нашей первой встречи, радость моя!
— Ах ты, Господи! — огорчился Артамон Сергеевич. — Подарок за мной. Прости, голубушка.
Вскочил, расцеловал.
— Твой подарок на будущий год. Сегодня — мой! — и достала из-за шкафа зрительную трубу. — Канцлеру Посольского приказа нужно видеть далеко и ясно.
— Милушка ты моя! Цветочек лазоревый! — Артамон Сергеевич приставлял трубу то к одному глазу, то к другому. — Любой немецкий генерал позавидует. — Вдруг огорчился. — Если через год мне выпадет служба наподобие нынешней, я не токмо праздники забуду, но как зовут-то меня.
— Происки! — встревожилась Авдотья Григорьевна.
— Происки, как тараканы, усами шевелят. Дела, милая! Уж такие дела!
Хоть и на ночь, но ели ботвинью, кушали пироги, запивая взваром из сушёной черёмухи, с изюмом, с курагой. Лакомились финиками. После ужина Артамон Сергеевич шепнул супруге виновато:
— Смилуйся и прости. Мне нынче и прикоснуться-то к тебе нехорошо. Я из Пыточной башни. Уж после бани, после всего...
Хватил чару двойного вина и лёг, как холостой, одиноко. Закрыл глаза и увидел ангела. Ангел стоял на самом краешке сна, уходя одним крылом за его пределы. Другое крыло, вроде бы вымокшее, висело немощно.
— Да ведь я не изгалялся над мучеником. Как всех, так и его! На дыбу. Ну, пятки прижгли.
Артамон Сергеевич хотел встать, поклониться, но тело было неподъёмным — плита гробовая.
Ангел унылым крылом закрыл лик.
— Отрекаешься?! Оставляешь?! — Ярость так и попёрла из груди. — Кому оставляешь?! Тёмному? Обещаю в сорока церквях отслужить молебны!
Кто-то дохнул ему на спину. Тепло, нежно. Так Авдотья Григорьевна шалит. Обернулся — тьма. Сказали:
