Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
— Здравствуй, жданный друг! — Матвеев поклонился в ответ, ловя себя на том, что обезьянничает с поклоном-то, — Здоров ли? Не утомила ли тебя долгая дорога?
— Кто служит посольскому делу, для того дорога — половина жизни. Позвольте вручить рекомендательные грамоты?
Артамон Сергеевич принял оба письма, подвёл Спафария к стене, усадил на один из стульев, сел рядом. Пробежал глазами грамоты: «Человек премудрый в латинском и словенском, а наипаче в еллинском языцех и русский может скоро выучить... Дивен есть добрым писанием... Хронограф, в коем содержатся всякие дела вселенские...»
— Нам нужны толмачи, нужны люди, сведущие в законах и в тайнах Востока. — Артамон Сергеевич посмотрел в лицо гостя, ожидая, когда тот поднимет глаза. И дождался. — Нам нужны умные люди. Светские люди... Ах, я забыл! Ты, должно быть, не всё понимаешь... Однако говорил ты хорошо. Зело хорошо.
— Я выучил сии слова, — улыбнулся Спафарий.
— Позвать переводчика?
— О нет! Я понимаю... Переводить смогу через месяц... Я знаю славянский, польский.
— А турецкий?
— И турецкий. Я жил в Истамбуле, в Адрианополе.
— А ещё какими языками владеешь?
— Французским, сей язык близок моему родному... Знаю немецкий. Могу читать шведские книги.
— Святейший Досифей поминает о латинском, о еллинском...
— Се языки учёной премудрости, их в младые годы пришлось изучить, чтоб книги читать, — улыбнулся Спафарий.
Артамону Сергеевичу нравился этот лёгкий человек, но хотелось почерпнуть от его мудрости, прикоснуться к его дорогам.
— Ну а ежели, ежели... — начал, а о чём спросить — пустота в голове. — Ну а ежели... вот ежели ты и в Иерусалиме был, в Святой земле, и в иных многих странах, что тебе в душу-то легло?
— В душу... легло? — переспросил Спафарий, глаза его потеплели: понял. — Жизнь там и там разная. Хотят всё одного — радости. Все любят детей.
— Я о сокровенном! — вырвалось у Артамона Сергеевича.
— Сокровенное? Ах, сокровенное! Это... Это — стена! Нет, нет! Это... — Спафарий показал руками нечто зыбкое.
— Дым?
— Дым, — улыбнулся Спафарий, но глаза его были серьёзны. — Я понял: смотреть, смотреть, смотреть — сё хорошо. Много смотреть, зело, зело. Я был там, там, там... Но мне — мало. Осталось много.
— Да! Да! — согласился Артамон Сергеевич. — Русские люди уж в такие снега залезли, в такие льды, в вечную зиму, а всё идут, идут... И земля, слава Богу, не кончается... Но скажи!.. Бог, Иисус Христос, будет ли Он Богом для всех людей? Скоро ли?
Спафарий смутился. Опустил глаза:
— Не скоро. Восток у Магомета.
— Ах, не понимаю я этого! — хлопнул ладонями по ляжкам Артамон Сергеевич. — Творец мира, а Святую землю отдал басурманам. И Константинополь! И четырёх патриархов.
— Христос родился в скотских яслях, — сказал Спафарий, — распят на кресте с разбойниками. Кто с Христом — терпят. Торжествуют иные.
— Да ведь обидно!
— Обидно? — Спафарий приложил руку к груди. — Бог здесь! Здесь правда!
— А торжествуют... иные! Сам же говоришь! — Артамон Сергеевич, было видно, ну никак не согласен.
11
Телега была крестьянская, да вместо сена — помост, а чтоб не льнули — дёгтем вымазана. Виселица дубовая, верёвка на Стенькиной шее с комьями засохшего навоза — из-под воловьего хвоста. К столбу Стеньку прикрутили не плотно, и, когда телегу трясло на выбоинах, он хватался одною рукою за верёвку, другой за столб.
Фрол, как собачонка, трусил за телегой.
Люди жались в воротах, не решаясь выйти на улицы. Встречные скидывали шапки, крестились, кланялись. Бабы пытались завыть, юродивые на коленях ползли следом.
Лохмотья народного заступника только вздохов прибавили.
— Везут! Везут! — засуетился Алексей Михайлович вокруг молодой царицы. — Вот он, ужасный злодей. Хуже змея-искусителя.
— Да кого же он искушал? — не поняла Наталья Кирилловна.
— Народ. Всем воля! Всем воля! А воля — это и есть сатана.
— Как он гордо стоит! — удивилась Наталья Кирилловна и закрыла лицо руками. — Ах! Он сюда смотрит!
Царь и царица укрывались в храме Василия Блаженного. Оконце было потайное, скрытное.
— Пустое! — сказал царь. — Нас никак не углядишь! А про волю-то я верно говорю. Не думай, что со зла. Воли у царей даже нет. Мы с тобою, диво ты моё дивное, прикованы к нашему золотому месту до самой смерти. Какая воля, если у человека хозяйство, семья? У Самого Господа Бога воля творить, да любить, да жизнь давать, а живём-то мы уж на свой страх. Увы! Увы! Не все боятся Бога. Вон они, бесстрашные.
Стеньку и его брата увозили через площадь.
— Куда их? — спросила царица.
— В башню.
— На пытку?
Царь перекрестился.
— Ответ держать... И есть за что. Стенькины дружки владыку Иосифа замучили. Не боится Бога, так пусть от людей претерпят.
В Пыточной башне было тесно. Вся боярская Москва приехала поглядеть на Стенькины муки. Громадные каты, будто куколку, распеленали Стеньку — верёвки прочь, лохмотья прочь, притащили в каменный мешок, кинули на лавку, прикрутили за ноги, за руки.
— Сколько?! — громко спросил кат, пробуя на гибкость железное жало кнута.
— Тысячи мало, — сказал князь Юрья Долгорукий.
— Сто, — твёрдо объявил Артамон Сергеевич.
— Слышь, Стенька? Получай. Жги его! Жги! — развеселился Яков Никитич, князь Одоевский.
Кат отошёл от лавки, примерился глазом, ударил. Брызнуло красным. И ещё брызнуло. Летели клочки кожи, потом, должно быть, мяса. И ни звука со скамьи, будто скамью и пороли.
Веселье угасло, лица бояр вытягивались. Иных душила рвота. И вот вырвало — одного, другого. Пыточная пустела.
— Умерьтесь! — глухо приказал катам Артамон Сергеевич.
— С чего бы это?! — поднял брови князь Юрий.
— Его допросить нужно.
— Ну-ну! — усмехнулся князь. — А по мне, чего допрашивать бешеную собаку...
— Сто! — объявил подьячий.
Каты кинули кнуты в бадью с водой, отирали взмокшие от пота шеи.
Артамон Сергеевич чуть выступил вперёд, словно бы заслонил лежащего без звука вора.
— Да он жив ли? — засомневался Долгорукий.
— Я тебя, князь, переживу! — раздался вдруг голос.
— Живёхонек сукин сын! Ну, Артамон Сергеевич, с Богом, прижги ты его, говоруна. За всех нас рассчитайся.
Бояре ушли.
Матвеев подозвал доктора:
— Сделай что можешь. Я приду сюда после вечерни. Смотри, чтоб сидел, говорил... Лекарств жалеть не смей.
Из пыточной помчался в приказ. Прибыл гонец от гетмана Многогрешного. Демьян Игнатович благодарил великого государя и заступника малороссийского Артамона Сергеевича за хлопоты перед патриархом Константинополя: проклятие снято. Но вместо того чтоб порадовать царя добрым известием, выставлял своё очередное неудовольствие. Часть земель на реке Сож комиссары по устройству границы вернули Литве. Гетман считал эти земли исконно малороссийскими и никак не соглашался, чтоб граница переступала со стороны Литвы за реку.
Артамон Сергеевич с гонцом говорил ласково. Распорядился дать казаку хорошие кормовые, а сам про Стеньку Разина думал. И на службе в Благовещенском соборе молитвы на ум не шли. Всеми помыслами был уже в Пыточной башне: какой болью вырвать у Разина его казацкие тайны?
И вот сидели они наконец друг перед другом — человек царя и герой воли. Оба — воины, перетерпевшие долгие тяжкие походы, уцелевшие в сечах, служившие верой и правдой царю и земле Русской. Поглядели друг другу в глаза — умом померились. Не увидел Артамон Сергеевич в лице казака ни страха, ни тоски. Загорел, пока везли с Дона, но кожа на челе не потемнела, вызолотилась. В бороде, на висках ни единого седого волоса. Взгляд спокойный.
«Неужели ему себя не жалко?» — думал Артамон Сергеевич, а у самого между лопатками мурашки, как блохи, прыгали. Себя стыдясь, скосил глаза на стол, где лежали наготове заботливо раскалённые палачом крючья, щипцы, клейма, иглы...
Разин поймал сей воровской взгляд и тоже посмотрел на стол. Да так, словно прикидывал, с чего начнут и чем кончат. Звякнув цепью, левой рукой подпёр атаман голову.
— О чём же ты думать взялся, Степан Тимофеевич? — вырвалось у Матвеева невольное слово, и услышал в голосе своём заискивающую почтительность. Это к вору-то!
— О жизни, боярин.
Ужаснулся Артамон Сергеевич: «О жизни он думает! О какой жизни? О дыбе, о крючьях?..»
— Ты — что же? — Голос малодушно дрожал. — Ты — что же, надеешься... на кого-то?
— Нет, боярин! Какие надежды?! Я — ваш. Жизнь, сидящая во мне, надеется. Кровь надеется... — улыбнулся. — Сатана надеется. Вы ведь и теперь боитесь Разина. Вокруг башни небось целый полк сторожей.
