Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий
Бадия кинула в глиняную чашку одну монету и обратилась к святому:
— Помолитесь за здравие моего брата Низамеддина, ушедшего на войну, скажите хоть что-нибудь о нем… и обо мне тоже…
Масума-бека была поражена дерзостью дочери. Да и все, затаив дыхание, глядели на святого.
— Брат твой скоро вернется, — проговорил святой и шепотом прочел молитву. Потом пристально поглядел на Бадию. — А ты станешь невесткой в хорошем доме. Будешь жить долго, родишь семь сыновей и семь дочерей.
Бадия залилась румянцем.
— Покайся, покайся, — шептала Масума-бека дочери. Но Бадия продолжала сидеть, не разжимая губ. Затем низко поклонилась святому и стала спускаться по тропинке вниз. За ней поднялись и все остальные и, приложив руки к груди в знак прощания, побрели вслед за Бадией.
Как святому удалось разгадать ее тайну, как узнал он, что она вовсе не юноша? Это обстоятельство почему-то ужасно расстроило Бадию, и весь ее боевой задор сник, будто у воина, у которого сломана сабля и продырявлен щит. Впрочем, все испытали какое-то смутное чувство не то тревоги, не то досады, кроме Худододбека, который оживился. То и дело он исподлобья поглядывал на Бадию. Заврак Нишапури старался угадать, что это за «хороший дом», о котором сказал святой, — конечно, дом Худододбека. И вот этот дубина станет отцом семерых сыновей и семерых дочерей?!
Масума-бека не могла опомниться из-за дерзости дочери. А совсем помрачневший Зульфикар нарочно поотстал от остальных.
— Моя мама ежегодно ездит на поклон к этому высокочтимому старцу, — первым нарушил молчание Худодододбек, — и просит его помолиться за нас.
Он шел впереди, гордо выступая, словно победитель. В душе он был рад, что Бадию осадили.
— Этого святого время от времени посещает сам Ибрагим Султан. Святой всеведущ, никто не может ему солгать.
— Этот святой и впрямь провидец, — заметил Зульфикар, вмешиваясь в разговор. — Однако у госпожи Бадии из-под колпака волосы выбились, и он увидел их. Да и всем известно, что гератские девушки имеют обыкновение выезжать на гулянье в мужской одежде. Вот пойдемте сейчас на праздничный базар, я вам покажу таких «юношей»…
Бадия кинула на Зульфикара благодарный взгляд. Как и всегда, он старался защитить ее. Она повеселела. Но слова Зульфикара пришлись не по душе Худододбеку.
— Дорогой Зульфикар Шаши, — возразил он, — о святых нельзя говорить непочтительно. Правдавещь горькая, на то она и правда. К тому же этот святой — человек весьма достойный и досточтимый, тем, кто поклоняется ему, сопутствует удача. Пророчества его сбываются…
— Ау меня заболело горло, — видно, зря, я целовал рога этого грязного козла, — перебил его Зульфикар. — Интересно, зарезали этого козла или сам сдох после драки.
Все рассмеялись. Но слова Зульфикара были прямым вызовом Худододбеку — страстному любителю козлиных боев.
— У меня и впрямь выбились пряди волос, — шепнула Бадия Зульфикару.
— Да и не только это, — ответил Зульфикар, — вам бы ремень ослабить. Тут даже трехлетий младенец все поймет.
— И вы тоже заметили?
— Я же не слепой, я ваш страж, ваш верный пес.
Бадия ласково улыбнулась Зульфикару, никто не слыхал тех беглых фраз, которыми они успели обменяться на ходу. К Бадие вернулась обычная веселость и желание озорничать.
Вернувшись от святого, наши паломники решили пойти на базар. На огромной равнине, превратившейся нынче в базар, высились груды ревеня и шпината. Кондитеры, вышедшие из своих шатров, бойко торговали халвой, самсой и прочим весьма заманчивым товаром, разложенным красивыми горками. Здесь уже толпился народ, особенно молодежь. То и дело попадались девушки в юношеских нарядах. Масума-бека, шедшая в окружении трех юношей, нырнула в самую, гущу толпы — здесь торговали тканями. Заврак купил целую охапку ревеня и роздал своим спутникам. Сам Нишапури с удовольствием жевал кисловатый ревень и забавно морщился.
Худододбек приценился к отрезу шелка и с достоинством преподнес свой дар Масуме-бека. Бадие же он с поклоном вручил материю с золотистой каймой. Женщины не посмели отказаться — таков был обычай в эти праздничные дни.
— Ох, какая прелесть, — восхищенно твердила Бадия, широко, по-детски раскрыв свои прелестные глаза. За эти отрезы Худододбек отвалил несколько золотых. И, взглянув на гордо стоящего рядом Худододбека, добавила — Правильно говорят; дружи либо с царем, либо с палачом — либо получишь хорошую должность, либо отправишься на плаху. А вот с такими, как Нишапури, будешь жевать кислый ревень и корчить рожи. Ха-ха-ха…
— А этот дар от нас, — сказала Масума-бека, протягивая Худододбеку маленькую корзиночку с цветами.
— Считайте, что этот подарок и от нас, бек, — добавил улыбаясь Заврак.
Бадия взглянула на опечаленных юношей — Заврака и Зульфикара, попросила у матери золотую монету и, купив две точно такие же корзиночки с цветами, поднесла им:
— Вот теперь мы все с подарками.
Долго еще бродили они по базару, и Бадия все думала о святом и его вещих предсказаниях. Мысли ее витали вокруг Зульфикара и Худододбека, так непохожих друг на друга, и в сердце ее закралось смятение.
Глава XVIII
Распутство покарано
Смотритель работ Ахмад Чалаби во всем пытался подражать царевичам, не замечая, как смехотворны все его попытки. Прослышав о том, что устад Бухари с устадом Кавамом и мавляной Табризи отправились за город, он послал вслед за ними двух своих людей — тех самых, в красных чапанах, и почувствовал, что руки теперь у него развязаны. А почувствовав, решил повеселиться в одном из притонов Герата.
И манерой говорить, засовывая при этом руку за широкий ремень, и распрямлять стан, выпячивая грудь, и похаживать туда и сюда, словно погруженный в раздумье, — всем, каждым жестом подражал он Ибрагиму Султану. И до Чалаби тоже дошел слух, будто царевичи — известные распутники и что Ибрагим Султан даже получил прозвище «искусного развратника». Он выкрадывал молодых женщин и девушек, помещал их в притоны, тайно созданные, сорил там направо и налево деньгами, не считая золотых, которыми вечно были набиты его карманы.
Взяв мешочек с золотыми, теми самыми, что он недоплачивал рабочим и ученикам, Чалаби с наступлением темноты отправился к рафизийцам, обосновавшимся в одном из тихих переулков на самой окраине города. В подражание вельможам, он еще днем послал дошлого человека сообщить, чтобы все было приготовлено к его приходуй чтобы выбрали для него одну из юных дамасских или карабахских красавиц.
У дверей притона Ахмада Чалаби встретил косоглазый верзила и ввел в полутемную комнату. На столике были расставлены яства и вина, в глубине приготовлена постель.
В маленькой передней, у обложенной камнем квадратной ямки для стока воды, приготовлен кувшин с теплой водой и полотенце…
Войдя в комнату, Ахмад Чалаби снял чапан, стянул с головы чалму и повесил на гвоздь. Затем уселся на толстом тюфяке, лежащем у низенького столика. И сразу скрипнула дверь. В комнату, нарядно одетая, вошла молодая красотка в шелках. Поклонившись гостю, она села напротив.
Сердце Ахмада Чалаби громко застучало — девушка оказалась на редкость хороша собой — стройная, гибкая, с роскошной грудью и красиво изогнутыми бровями. На вид ей было лет восемнадцать — девятнадцать.
Посланец Ахмада Чалаби еще с утра предупредил хозяина притона, что вечером, мол, пожалует гость — один из отпрысков царского рода, и золотых монет он уж, конечно, не пожалеет. Поэтому-то, добавил он, нужно найти девушку, ничем не уступающую первым красавицам из Дамаска.
— Как тебя зовут? — спросил Чалаби, задыхаясь от волнения.
— Малак, — ответила та, удивляясь вопросу — знатные гости никогда не интересовались ее именем. Не дожидаясь дальнейших вопросов, она повисла у Чалаби на шее. Ведь царевичи, выпив вина, сразу же начинали заниматься любовью. Важный, надутый и одновременно растерянный вид этого человека показался ей не только странным, но и смешным, и девушка незаметно улыбнулась. И, отойдя от знатного гостя, она, приложив руку к сердцу, низко поклонилась:
— Я из страны Вечерней Зари, из города Дамаска, уважаемый царевич. — Малак с трудом выговаривала тюркские слова.
Видя, что тот, кого она величала «царевичем», сидит хмурый, она проворно налила вина в пиалу, обнажив при этом свои белые нежные руки, и поднесла Ахмаду:
— Выпейте!
Ахмад Чалаби взял из ее рук пиалу и залпом проглотил вино. Потом он одну за другой выпил еще несколько пиал, надеясь подогреть свой мужской пыл.
Малак пустила в ход все свое искусство, она делала, то, что предназначалось лишь для самых знатных особ.
Но Ахмад Чалаби скис, безнадежно скис. И до самой полуночи Малак так и не удалось расшевелить гостя. Пришлось Ахмаду в конце концов одеться и ни с чем отправиться восвояси.
