Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий
— А чем он вообще занимается?
— Чем занимается?.. Любуется петушиными и козлиными боями… Играет в азартные игры…
— Да-а, дела. Бедный отец.
— Эй, господа! — Бадия через минуту догнала их. — Подумайте, у меня ведь и жемчуг на шее.
— Оказывается, головы нишапурских с утра-то и работают, а после полудня отдыхают…
— Ха-ха-ха! Сдаюсь, брат Нишапури!
— Вот это слова мужчины! Ну-ка, подставляйте руки! — он снова плеснул воду из кувшина на руки Бадии.
— Так я ведь только что их мыла, уж больно вы благочестивы, брат.
— Но вас же от этого не убудет.;
— Господа, вы только взгляните на горы. Как же они прекрасны на рассвете! — говорила Бадия. — А это поле тюльпанов, а эта трава, пробивающаяся между камнями, да и прямо из камней!.. А за горами, наверно, долины, реки, верно, Зульфикар-ага?
— За этой цепью гор, — серьезно ответил Зульфикар, — идут еще очень высокие горы, и есть там город Карах. А за ними туркестанская горная цепь, а еще дальше река Мургаб и пески. Потом Самарканд, а за ним благословенная Бухара.
— Разве Бухара тоже в той стороне?
— Да, к северу отсюда.
— А вы очень скучаете по дому?
— Скучал первое время…
— А теперь?
— Теперь привык.
При этих словах Зульфикар с опаской покосился на Заврака. Как хотелось ему сказать, что любовь к дочери зодчего сильнее его тоски по родине, что город, дом, в котором она живет, дороже для него всего на свете. Кто знает, быть может, Бадия угадала его мысли, потому что больше вопросов не задавала, только печально поглядела в лицо Зульфикара и быстро опустила глаза. Она снова забыла, что здесь она считается мальчиком, юношей, а поступает совсем по-женски.
— Господи! — воскликнула Бадия после короткого молчания. — Когда же начнется праздник?
— Да уже начался…
— Оставьте вечные свои шутки, Нишапури! Где базар? Скачки? Состязания? Борьба? Где вожаки с медведями? А где, наконец, кондитеры? Ведь говорили же, что здесь будут горы сладостей и ревеня.
— Не торопитесь, братец, все будет, — заверил Заврак.
— Говорили также, что здесь где-то в пещере живет святой. А не совершить ли нам паломничество?
— Я тоже слыхал о святом, — сказал Заврак, ставя кувшин у шалаша. — Но, очевидно, к этой пещере мы пойдем все вместе. Матушка Масума прихватила с собой пожертвования. Я сам клал на арбу целый узел. Быть может, и устад Кавам и господин Табризи тоже выразят желание поклониться святому…
— Я тоже так думаю, — подтвердил Зульфикар.
— Нет! — вдруг упрямо нахмурилась Бадия. — Не желаю я идти с господами чалмоносцами. Для чего мы приехали сюда? На праздник или для того, чтобы почтительно склонять головы перед этими знатными господами? Мы ведь не в соборной мечети Джаме.
— Верно, — улыбнулся Зульфикар. — Я согласен.
— А вы? — Бадия кинула быстрый взгляд на Заврака.
— И я согласен.
— Достаточно того, что мы в городе изнываем в беспрерывной духоте и скуке.
— О господи, вы только посмотрите на эту «изнывающую в духоте», — заметил Заврак. — Послушайте, милый юноша, остыньте-ка лучше немного.
Бадия рассмеялась. И Зульфикар за ней, хотя ему и не очень понравилось это фамильярное обращение «милый юноша».
— Ладно, друзья, бросим этих важных господ. Пойдем без них.
— А Худододбек? Пусть и он с нами идет, — предложил Заврак.
— Это уж и вовсе ни к чему, — Бадия, вспыхнув, взглянула на Зульфикара. — Пусть идет со своим папочкой. Нечего ему делать с нами, ведь всем известно — куда ни ступит его нога, все вокруг леденеет. Не люблю высокомерных. Терпеть не могу. А мне сегодня хочется на гнедом поскакать, пусть и он порезвится…
— Кажется, вы и нас решили заставить попотеть, не только своего гнедого.
— Вполне возможно, что вы еще побегаете с высунутым языком за моим гнедым.
— Что же, и побегаю, да боюсь, как бы этот мой высунутый язык не навлек на меня беду.
— И правильно, бойтесь. Но не горюйте, стоит человеку лишиться головы, и он сразу избавляется от всех хлопот и забот!
— О чем это вы, юноша? Вы меня так запугали, что я и близко к вам не подойду. У меня и в городе дел хватает, вовсе не обязательно было мне ехать на это гулянье. Остался бы я, глупый, в городе и послал бы вместо себя Гавваса.
— Ну вот, вы сразу и на попятную, — проговорила Бадия серьезно, украдкой взглянув на Зульфикара. — Пойду спрошу разрешения у мамы, и отправимся к святому.
— Но сначала недурно бы позавтракать, — возразил Заврак. — Я так голоден, что готов вместе с вашим гнедым жевать сено.
— Вы, господин Нишапури, даже на таком празднике, даже в присутствии дочери вашего учителя только о еде и думаете, только и заботитесь что о своем чреве.
— Во-первых, вы не дочь, а сын моего учителя, во-вторых, вы не Зулейха, а я не Юсуф,[19] так что нам нечего церемониться друг перед другом. А в-третьих, всем этим умным речам я предпочел бы сейчас добрый кусок хлеба.
— Ай да Нишапури! Ладно, идемте завтракать.
Глава XVII
Святой, обитающий в пещере
Масума-бека уступила после настоятельных просьб дочери и, оставив мужа с друзьями, отправилась к подножию горы Кухисиёх, к святому. Бадия пожелала сама нести поднос с приготовленными для святого слоеными лепешками. Пещера находилась примерно в двух фарсангах от того места, где стояли шатры, и была хорошо видна из долины. Женщин сопровождали Заврак и Зульфикар. Присоединился к ним и Худододбек. Откуда только взялась эта несвойственная ему скромность и почтительность — сын Кавама был любезен с Масумой-бека и вежлив с Зульфнкаром и Завраком.
— Воистину чудо! — сказал Худододбек, насмешливо улыбаясь Бадие и оглядев ее с ног до головы. — Поздравляю!
— А ведь я ходила молить Амира Давуда Барласа, чтобы он вместе с братом взял меня на войну защищать наше отечество. Но он отказал, — отрезала Бадия.
— Весьма похвально, — промямлил Худододбек сдав, ленным голосом. Настроение у него сразу испортилось, и он как-то сник. — Ваша отвага и мужество, — продолжал он, стараясь замять неприятный для его самолюбия разговор, — достойны всяческого восхищения.
Война тоже имеет свою прелесть… Со всех сторон собирается множество людей, шутят, рассказывают разные интересные истории, делятся всем, что есть…
— А знаете, я слыхала, что, когда со славой вернутся наши храбрецы с войны, начнут сечь головы тем, кто уклонялся от бранных дел, — отрезала Бадия. — Слыхала я это от людей, близких ко двору. И помнится, еще подумала, не достаточно ли голов, отсеченных на войне! Было бы весьма прискорбно, если бы еще и здесь начали рубить головы.
— Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь приятном, — мягко прервала дочку Масума-бека. — Война, слава богу, кончилась. Мирза Мухаммад Тарагай и славный Амир Давуд Барлас возвращаются. Если господь будет к нам благосклонен, скоро приедет и сыночек мой Низамеддин.
Желая хоть как-нибудь утешить пристыженного Худододбека, добросердечный Заврак, хоть и слыл насмешником, обратился к юноше.
— Послушайте, бек, вы часто бываете у Пули Малана и Герируда. Ваш отец, говорят, возглавил перестройку моста?
— Да, — оживился Худододбек, — а я ему помогаю, присматриваю за работами.
Однако голос его прозвучал глухо, словно сорванные струны. На самом-то деле он ходил к мосту; но вовсе не на строительство, а на петушиные бои.
Получив «оплеуху» от Бадии, Худододбек совсем притих. Он шел слева, слегка поотстав от Заврака.
У самого входа в пещеру, на высоком и плоском камне, сидел знаменитый святой — худой, обнаженный до пояса старец; сейчас он усердно поддерживал огонь в костре, кидая в него сухие сучья. Камни у входа в пещеру и даже вокруг пещеры почернели от дыма. Святой то и дело подправлял сучья, дул на огонь и передвигал кумган.
Поклонившись хмуро глядевшему на них святому, гости положили перед ним приношения и бросили в старую глиняную чашку по серебряной монете, затем, согнув колени, уселись вокруг костра. Святой простер руки, благословляя пришедших, потом поднялся с камня и удалился в пещеру. Через минуту он вынес оттуда затейливо витые бараньи рога. Все, начиная с Масумы-бека, по очереди приложились к ним, и святой снова унес их в пещеру. За все это время он не промолвил ни слова, будто немой. Все приходившие сюда поклониться великому молчальнику знали, что он редко размыкает свои уста. Но если ему все же задавали вопрос, он отвечал коротко. Впрочем, вопросы задавали ему редко. Приходившие на поклонение отдавали свои дары, прикладывались к рогу и так же молча удалялись вспять. Возле святого суетился какой-то старичок.
Бадия кинула в глиняную чашку одну монету и обратилась к святому:
— Помолитесь за здравие моего брата Низамеддина, ушедшего на войну, скажите хоть что-нибудь о нем… и обо мне тоже…
