Ривка Рабинович - Сквозь три строя
Когда сырые кирпичи подсыхают, их снимают с полок и перевозят на тачках к печам для обжига. Это уже не входило в наши обязанности.
Мы стояли перед рабочими столами, словно две рабыни в древнем Египте. Работа у нас не спорилась. Главная проблема была в том, чтобы выбить глиняную смесь из формы и получить при этом гладкий и «красивый» сырой кирпич, без дефектов. В первые дни это у нас совсем не получалось. О норме мы даже не думали. В отчаянии мы обратились к более опытным работницам, и те поделились с нами «рационализаторским предложением»: прежде чем набивать смесь в форму, нужно протирать ее внутреннюю часть мокрой тряпкой. Из формы с мокрыми стенками глина выходит легче, не прилипает.
«Легкая работа» оказалась воистину каторжной. Не было шансов что-то заработать, потому что количество незабракованных кирпичей, которое нам удавалось изготовить за смену, было далеко от нормы.
Я сожалела о том, что живу на иждивении родителей, но положение Муси было гораздо хуже: она должна была содержать себя и мать. Высокая и крепкая женщина, намного сильнее меня, она очень старалась выполнить норму, но и ей это не удавалось. По окончании каждого месяца она ходила в контору и умоляла заплатить ей хотя бы часть зарплаты; ее жалели и выписывали какую-то маленькую сумму. Моя семья помогала ей и ее матери, чем только могла: мать ежедневно обедала у нас, а Мусе родители давали поллитра молока бесплатно и овощи с нашего огорода.
Работа на кирпичном заводе не была сезонной, и наша мобилизация не была ограничена каким-либо сроком. В течение бесконечных месяцев я работала на производстве кирпичей и много думала о своем будущем, о том, как выйти из этого нестерпимого положения. Было ясно, что нет никаких шансов найти в обозримом будущем «нормальную» работу. Напротив: в любой момент меня могут мобилизовать на работу хуже этой, например, на лесозаготовки, где рабочие живут в лесу, в бараках, далеко от дома.
Одна моя подруга, сибирячка по имени Валя, старше меня на несколько лет, проработала сезон на лесозаготовках и рассказала мне о том, что пережила там. Не только сама работа – условия жизни нечеловеческие: по пятьдесят человек в бараке, спят все вместе на длинных дощатых нарах, нет никаких условий для личной гигиены. Есть отдельные бараки для мужчин и женщин, но по ночам мужчины вламываются в женские бараки, и только очень сильные девушки в состоянии дать им отпор. Тех, что послабее, насиловали на виду у всех, и пожаловаться было некому.
Я знала одну женщину, в то время молодую девушку, рижанку, как и я, которая была мобилизована на лесозаготовки. Она жила в бараке, забеременела от бригадира и пыталась покончить с собой – порезала себе шею пилой, которой работала. Ее спасли: разрез оказался недостаточно глубоким… У нее родился сын.
Много лет спустя я несколько раз видела ее в Тель-Авиве. Она всегда носила блузки с высокими воротниками, скрывающими безобразный шрам на шее.
Мой брат уже учился в институте. Через год он будет преподавателем математики и физики. Я же застряла в черной дыре, из которой нет выхода.
Размышления привели меня к одному выводу: если я хочу вырваться из рынка невольников, которых перебрасывают с одной тяжелой работы на другую без всякой оплаты, то мне нужно выйти замуж и родить ребенка. Женщин, у которых маленькие дети, не мобилизовывали на принудительные работы.
Глава 22. Знакомство, обручение и свадьба
Выйти замуж… Легко сказать, но почти невозможно сделать. В Парабели, правда, была небольшая еврейская община, но число холостых парней можно было пересчитать по пальцам одной руки. Возможность замужества с неевреем я отвергала. Мои взгляды интернационалистки, воспитанной на идее дружбы народов, очень изменились под влиянием кампании «борьбы против космополитов». К тому же замужество с неевреем было бы тяжелым ударом для моих родителей.
Только один раз я, поддавшись отчаянию, отступила от своего решения – и затем горько сожалела об этом.
Русским парням я не особенно нравилась. Был только один случай, после окончания школы, когда за мной ухаживал русский мужчина – да и это ухаживание, как выяснилось позже, преследовало целью не создание семьи, а связь без обязательств.
Это был брат моей подруги Жени, Анатолий. Я уже упоминала о нем: он вернулся с войны инвалидом, без ноги. Я чуть было не вышла за него замуж. К счастью, из этого ничего не вышло.
На протяжении лет я была своим человеком в доме Жени. Когда все мои товарищи разъехались, я иногда от скуки заходила поболтать с тетей Катей, ее мамой. Если Анатолий бывал дома, мы иногда играли с ним в шахматы. Ему было в то время двадцать шесть лет. Он был членом партии, имел хорошую работу – был главным бухгалтером в самом крупном учреждении села. Словом, он входил в состав сельской элиты.
Как-то сидим мы в комнате, играем в шахматы. Вдруг он начал отрывать кусочки бумаги от газеты, лежавшей на столе, и писать на них слова о любви. Я растерялась, не знала, что отвечать. Написала ему в ответ, что я слишком молода и не привыкла играть такими словами. Он написал в ответ:
– Какие игры? Я предлагаю тебе мое сердце и прошу твоей руки, а ты называешь это играми?
Тут я всерьез испугалась. Написала, что я надеюсь поступить в институт (это было еще до получения отказа от комендатуры). И тогда он прибег к роковому оружию, которое бьет без промаха:
– Скажи лучше правду – ты отталкиваешь меня, потому что я инвалид! Потому что проливал кровь за родину!
Это был нечестный ход, шантаж. Но я была молода и неопытна, и этот ход сломил меня. Я согласилась быть его подругой.
По неопытности я упустила из виду много мелочей. Почему мы переписывались, а не говорили? Потому что за стенкой, на кухне, сидела тетя Катя. В комнате стояла полная тишина, словно в ней только играют в шахматы. Будь у меня чуть больше жизненного опыта, меня насторожило бы его старание, чтобы мать ничего не услышала. Но это был первый раз (случай с Петькой не в счет), когда серьезный мужчина просит моей руки. Да еще брат моей лучшей подруги… Я была в полнейшем замешательстве.
Странные у нас были отношения. В то время как я ломала себе голову над тем, как вывернуться от согласия на его предложение «руки и сердца», после которого я как бы стала его невестой, он даже матери ничего не сказал и нигде не показывался со мной публично.
У нас было несколько тайных встреч. Затем я получила отказ на просьбу разрешить мне поехать в Колпашево. В порыве отчаяния я сказала Анатолию: «Ну, значит, я не еду на учебу, так мы можем пожениться!» И тут выяснилось, что за его словами «прошу твоей руки» не стояло ничего, кроме желания обвести вокруг пальца наивную девчонку. Он сказал мне:
– Если я женюсь на тебе, то потеряю свою должность и партбилет!
Я не стала делать ему сцену и упрекать во лжи. Просто повернулась и ушла. Замужество с ним было бы достаточно горькой пилюлей, во всех отношениях; после его слов я почувствовала большое облегчение.
Между прочим, его последняя фраза отражала правду. Незадолго до того был случай, о котором говорило все село. Был в Парабели молодой парень, ссыльный, еврей, который любил животных и работал помощником ветеринара. И вот однажды в село прибыла по распределению девушка-ветеринар, вольная, комсомолка. Парень и девушка полюбили друг друга.
Какой скандал поднялся в селе! Девушку вызвали в райком комсомола и обвинили в «потере политической бдительности». Если она намерена продолжать нежелательную связь со ссыльным, «социально опасным», то будет снята с работы и исключена из комсомола, и ей трудно будет найти другую работу. Если же она не упорствует, то райком ограничится вынесением выговора и переводом ее в другой район.
Понятно, что девушка сломилась, отреклась от своей любви и была переведена в другой район. Таков был грустный конец романа между свободной гражданкой и ссыльнопоселенцем.
Позднее, вспоминая об этом эпизоде, я думала: какое счастье, что он отверг меня! Одна мысль о том, что я могла быть замужем за сибиряком и остаться с ним в Сибири навсегда, приводит меня в ужас. Как я могла вообще допустить такую возможность? Вот до чего доводит отчаяние!
Короткий роман с Анатолием укрепил меня в мысли, что мне следует искать потенциального жениха только в местной еврейской общине. Парабельская еврейская община охватывала около двадцати семей. В ней не было избранного лидера, не было каких-либо учреждений – и все же она функционировала как община. Все знали друг друга, и было несколько авторитетных людей, слова которых имели вес. Все передавалось из уст в уста – самый надежный вид коммуникации. Если какая-нибудь семья временно попадала в особо тяжелое положение, в общине всегда знали об этом и организовывали помощь. Было несколько одиноких старушек, которых содержали всем обществом. Было известно, кто что дает и когда. Вся эта система взаимопомощи возникла как будто сама собой, без обязывающих решений. Никто не отказывался вносить свою долю.
