Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Тем временем процесс, начатый внешне без больших усилий и стараний со стороны Репешки, тихо и осторожно, вскоре принял чрезвычайно грозные размеры.
Из медленных движений неприятеля, из робости начатых шагов, из-за отсутствия связей Дзегелевскому казалось, что дело пойдёт медленным шагом и избитой дорогой. Суды были с ним знакомы, давно пустили его с улыбкой per non sunt, стоилось думать, что и теперь так будет. Но только тут перед магистрами предстал достойный пан Репешко. Нигде не было видно следов его ног, нигде не слышно голоса, всё же сильно чувствовался результат тайной работы. Взгляд на дело совсем изменился; оно приобрело грозную физиономию, потому что представлялось, как доказательство векового гнёта и преимущества могущественных над беднейшими, при-приобретало симпатию мелкой шляхты, чиновников, адвокатуры. Дело не шло уже о Мелштынцах, но о принципах, а век способствовал тому, чтобы о них везде рассуждали, где какая-либо их тень показывалась. Чрезвычайно ловко поддержанная меморандумами претензия воспользовалась оглаской, стала предметом разговора, распалила людей, держала судей под нажимом публичного мнения, всегда склонного к поддержке того, что кричит и шумит.
Этого меньше всего ожидал Дзегелевский, который верил в повсеместное уважение, которое окружало дом Спытков. Его пугали размеры, какие это приобрело поначалу. Законники, с которыми он совещался, качали головами; все до сих пор утверждали, что дело проигранным быть не может; но уже поговаривали, что для святого мира нужно будет хорошо заплатить.
Дзегелевский направился к Репешке, договорившись с ним о встрече в доме знакомых. Пан Никодим, мягонький, милый, исполненный самых благородных чувств, складывал руки, кланялся, уверял, улыбался, обнимал Дзегелевского, но ни в какую договорённость входить не думал.
Утверждал, что понёс такие значительные расходы, приобрёл претензию по такой дорогой цене, оплатил так обильно, что сегодня, пожалуй, ему целиком отдали бы Мелштынцы, а завтра к ним ещё что-нибудь придётся добавить. Сумма, до какой выросли его расчёты, была до смешного гигантской. С этим человеком нельзя было говорить.
Старый Дзегелевский, добросовестный, привыкший к покою, после этой встречи так терзался мыслью, что был во всём виноват, сначала недооценивая неприятеля, что, вернувшись домой, слёг в постель… а через несколько дней беднягу проводили на кладбище. На самом деле ему было семьдесят семь лет, те две страшные секиры, что режут стольких людей, но, наверное, лет двадцать пожил бы, если бы не несчастное дело.
Добродушный и набожный Репешко, которого очень любили, пошёл со свечой на его похороны и бросил горсть песку на глаза старца, и даже несколько слезинок пролил. Действительно, это был для него необычайно счастливый случай; такого старого поверенного, который был в курсе всего, нелегко заменить. Сразу в первые минуты, прежде чем опомнились, пан Никодим погнал дело и получил неожиданный, непредвиденный декрет, даже слишком успешный для себя. Известно, какое влияние в подобных случаях оказывают приговоры низших инстанций, как затрудняют защиту.
В Мелштынцах немало встревожились, и действительно было из-за чего. Идя этой дорогой, процесс мог лишить Спытков практически всего их состояния. На самом деле, процесс должен был продолжаться долго, но ловкий Репешко, даже не дойдя до конца, мог выхлопотать себе обладание имуществом. Этот человек в сером капоте, низко кланящийся, бедный, оказался таким удивительно ловким, что от него всего можно было опасаться.
Он был теперь в своей стихии, даже лучше выглядел. Сказать искренно, причина этому была очень проста. В обычном режиме жизни его пост, сухой хлеб и жалкая еда даже в воскресенье не менялись; начав процесс, Репешко, подстраиваясь под местные обычаи, понял, что нужных людей лучше всего приобретать кашкой, что часто иначе даже невозможно заручиться их поддержкой. Поэтому нужно было давать ужины, обеды, завтраки и полдники. Принуждённый к этой фатальной необходимости, Репешко, хозяйничая, по крайней мере за свои деньги наедался с каждым разом как можно обильней. За собственным столом он выглядел как оголодавший нахлебник, хватал тарелки, выбирал кусочки, поглощал невероятное количество еды. Это даже улучшило цвет его лица и объём. Он сам заметил, что ремень, который раньше имел очень длинные концы, становился всё более коротким. В худшем случае это уже было некоторым приобретением в процессе. Но и сам этот процесс шёл у него чрезвычайно удачно; пан Никодим был кротом, созданным для этого рода подземных работ.
После смерти Дзегелевского дела перешли к его молодому помощнику, человеку до избытка боязливому и пронизанному великой ответственностью, какая на него пала. В неудаче он терял голову и бросал в дом панику.
Пани Спыткова внезапно узнала, что дело приобретает необычайно грозные размеры. На первый взгляд, казалось, что она приняла эту новость с хладнокровием, не показывая, как она её волновала. Евгений случайно при этом присутствовал, молча и сидя в стороне, не пропустил ни одного слова; лицо его побледнело, но он не высказался.
Подобало действовать не теряя времени, предотвратить дальнейшие шаги, использовать людей, опытных в подобного рода делах, а прежде всего влияние всемогущих, отношения с вышестоящими особами, от которых зависело почти всё. В эту эпоху деморализации и испорченности, которая пришла постепенно, хоть часто раздавался голос совести, протекции делали чудеса, без них нельзя было сделать ни шагу. Репешко их не имел, но их заменяла у него предусмотрительность в мелочах, ловкость и деньги, которые умел давать. Спытки некогда имели обширные родственные связи с первыми семьями на родине, значение при дворе; но долгое их отсутствие на сцене, удаление в деревню, добровольный разрыв с людьми лишили их прежней популярности. Только теперь в минуту опасности нужно было восстановить родство, знакомства, напоминать и объявлять о себе тем, кто ещё был жив.
После ухода законника пани Спыткова бросилась на кресло, печально задумалась и горько заплакала. У неё оставалась только одна Луция, через которую могла попасть к особам, имеющим влияние, но и та имела небольшое значение. В этом всём месть каштелянича, хотя скрытая, для неё была очевидной, ощутимой. Её возмущало это преследование, которым он пытался её сломить, и однако невольно её сердце понимало его, понимало, что только остаток не угасшей страсти мог склонить его к этой крайности. Чувство, которое испытывала к этому первому другу юности, складывалось из этого презрения и любви одновременно, которые делали его невыносимым мучением. С душой, раздираемой противоречивыми чувствами, не зная, что делать, она плакала, как слабая женщина.
