Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Вы хотите меня запугать, – сказала вдова. – Вы должны помнить, что я не та плаксивая женщина, какой была… и я…
Но когда она это сказала, из её глаз заструились слёзы и рыдание прервало речь. Якса молча смотрел. Чего не сделали воспоминания, то осуществила одна слеза; сердце его растрогалось, он смягчился, погрустнел, изменился. Он подъехал к вдове, задумчивый, мрачный, но явно взволнованный.
«Могли бы, – подумал он, – из-за неё наши старые враги одолеть меня? Из-за неё… из-за той, которая была моей… которую у меня отобрали, чтобы обратить её против бессильного».
– Скажи мне, – сказал он тихо, – у тебя есть некоторое сострадание? Хочешь, чтобы я отказался от мести, надежды, чтобы я ради твоего спокойствия, для спасения пожертвовал собой… отказался, умер? Что мне дашь взамен? Немного милосердия и презрения. Но у каждого есть в жизни своя минута победы, а я лишён её? О, как дивно переплелись наши судьбы. Мы стоим против друг друга как непримиримые враги.
– И ты… ты ничем не хочешь пожертвовать? – мягче сказала женщина. – Ничем…
– Я? Всем! – сказал грустно Якса. – Я так желаю одного доброго слова, что за него… Но ты меня презираешь…
– Потому что ты заслуживаешь презрения.
– Но, но, если бы я тебе всё пожертвовал… что мне дашь взамен?
Спытковой изменил голос.
– Ты не добивался меня и счастья, – воскликнула она живо, – силой и принуждением; не убивай лучших воспоминаний. Будь большим и благородным… не продавай мне своего чувства. Сердце женщины только этим приобретается. Не опускай меня, подними себя!
Каштелян думал, оперевшись на седло.
– Искусительница, – воскликнул он, – хочешь разоружить меня и бросить потом тряпкой на дороге, чтобы меня люди топтали! Ха! Да будет воля твоя! Достаточно я страдал, могу уже дотерпеть до конца. Я любил тебя и люблю даже эту месть и ненависть, сдаюсь! Уничтожь меня. Но слушай, женщина! Если есть Бог, справедливость, рай и ад… наказание и награда… то тебя спросят на том свете о моей доле. Ты держишь её в руках. Сделаю всё, чего пожелаешь… выполню приказ! Я твой, я ни о чём не требую, даже улыбки и взгляда. Будь спокойна. Яксы погибнут, но их могила… будет достойна, чтобы на неё пролить слёзы.
Он пришпорил коня, склонил голову и исчез. Спыткова долго стояла на одном месте, её глаза были полны слёз, она не верила ещё в одерженную победу. Её конь заржал, сам повернул к дому и, неуправляемый, проворно пустился к Мелштынцам. Когда он остановился перед крыльцом, пани Бригита, слезая, едва могла дать себе отчёт в этой странной, невероятной сцене, закончившейся ещё непонятным для неё триумфом.
* * *
Пан Никодим Репешко только что в достаточно хорошем расположении духа вернулся из Люблина, довольный собой, заранее высчитывая будущую прибыль, какую ему неизбежно должно было принести удачно проведённое дело, когда дверь внезапно отворилась (у него едва было время сунуть под подушку кошелёк, лежащий на столе) и вошёл каштелянич. Невзирая на то, что был ему теперь очень благодарен, Репешко всегда его опасался, и каждое его появление пронимало его каким-то страхом. На этот раз, однако, поглядев ему в лицо, он нашёл его таким изменившемся, таким сумрачным и мягким, таким не устрашающим, что в его сердце вскоре вернулась надежда. Ничего не говоря, каштелянич сел.
– Слушай-ка, Репешко, – сказал он, – у меня к тебе дело. Ты, наверное, помнишь, когда я первый раз тебе принёс уступку моих претензий на Мелштынцы, я отчётливо тебе обещал заранее, что может наступить минута, когда я скажу тебе: «Дальше не пойдёшь, достаточно!» Вот, такая минута наступила. Достаточно.
– Как это? – спросил испуганный Репешко. – Какая минута? Что случилось, мой уважаемый благодетель? Ты, неоценимую дружбу которого я почитаю… пожалуй, изволишь шутить над своим покорным слугой.
– Я никогда в жизни не шучу, – отвечал спокойно каштелянич, – иногда издеваюсь, это кое-что иное.
– А я иногда боюсь, – прибавил с благодарностью, но бледнея, хозяин.
– Ошибаешься, – прервал снова Якса, – я никогда не пугаю, но порой бью.
– Но это… вот так…
– Ни в коем случае, – говорил Якса, – ни в коем случае. Процесс дошёл до того рубежа, который я в уме ему назначил, и говорю: достаточно.
– Сделать не так легко, как говорить, – проговорил огорчённый Репешко. – Что это было бы? Тот же крах, позор для меня и хоть с торбами иди… Ведь из-за этого проклятого дела у меня в долгах Студеница.
– Слушай меня. С тем, что ты вложил, мы рассчитаемся, дам тебе даже заработать, потому что такой человек, как ты, спускает себя с поводка, чтобы хоть с заячьих прыжков иметь прибыль.
– Это жестоко! Это очень жестоко! – сказал хмуро Репешко. – Ей-Богу, другой на моём месте гневался бы; я принимаю это с хорошей стороны. Дорогой каштелянич шутит, шутит.
– Принимай с какой хочешь, мне всё равно… а то, что я сказал, ты должен исполнить в точности.
Пан Никодим, поглядев на гостя, упал, ослабев, на свою твёрдую кровать; по его вискам стекал пот, он заломил руки.
– Тебе очень хочется снова, – сказал по-прежнему очень мягко, с улыбкой сострадания каштелянич. – Эта игра была бы недурной, но… для тебя будет достаточно порывов. Давай расчёт!
Репешко ещё не верил, ещё отказывался; наконец, хоть терпеливый, потому что трус, он попробовал испробовать гнев и возмущение.
– Но так не может быть! – сказал он. – Тогда пойдём разбираться перед судом. Я, я…
– Пожалуй, перед высшим трибуналом, – сказал Якса, – потому что объявляю тебе, что как собаке выстрелю тебе в голову, потом, может, себе, но что тебя пуля не минует, в этом можешь не сомневаться. Сейчас же расчёт! – кричал Якса, стуча кулаком о стол. – И молчи, не то убью!
Хозяин поглядел на дверь и хотел выскользнуть, но Якса не шутил; этого гиганта с маленькой головой он схватил за горло и бросил на кровать. Потом спрятал ключ, достал пистолет и положил на стол, повторяя: «Расчёт! Немедленно!» Репешко смягчился.
– Но, мой милостивейший благодетель… даю слово, такой горячки я никогда не видел. Я человек спокойный. Богу духом обязан, всегда несчастная