Владислав Бахревский - Свадьбы
У Сени по лицу красные пятна: то ли стыдно, что об Иване плохо говорил, то ли на радостях кровь загуляла.
- Па-берегись!
Качнулась столетняя липа. Замахала ветками, за небо цепляется, как тонущий за воду.
- Па-берегись!
Побежали лесорубы в стороны. Татары тоже глядят, как дерево перед смертью танцует. Поглядка вышла накладной. Накинулись на них! Кого до смерти зашибли, кого поранили. Раненых Иван добивать не велел. Халиму руки-ноги сам вязал и все о пчеле говорил:
- Помни: постареет матка - меняй. Новая матка - новые пчелы. Как матку сменишь - старые пчелы тоже вымрут. Пара месяцев - и готово. На зиму не скупись, оставляй пчелам больше меда, самое малое фунтов сорок…
Ивану кричат:
- Кончай тары-бары!
- Кончил. Харч забрали?
- Взяли.
- Меду берите больше. Чтоб у каждого был. Дорога у нас голодная и далекая, господи, помогай!
Поскакали, и валах тоже с русскими подался.
Двигаться решили к морю. Морем на Русь выходить.
Через Перекоп не прошмыгнешь. Там теперь все татарское войско.
Господи, как далеко ты, родина!
Господи, окрыли!
Глава третья
Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски - соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.
Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?
Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?
Подошел Георгий к пашне - озадачился.
Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.
Какой пахарь, на каких таких дюжих конях распорол сохою стожильную кожу дикой степи? Может, исполин какой? Место - простор и безлюдь… Тут жди такого, чего промежду людей не слыхано, не видано, да и не выдумано.
Встревожился Георгий, а отчего - сам не поймет. Туда- сюда головой закрутил: в небе - жаворонки, в степи - никого. Колдовская пашня. Невесть откуда начата, борозды за бугор уходят, а до вершины бугра чуть помене версты, и еще одна притча: десяток борозд у ног Георгия, а другой десяток едва через бугор переполз, а третий на самом бугре, на вершине споткнулся.
И тут Георгий увидал человека.
Заслонясь ладонью от солнышка, глядел человек на жаворонка. Жаворонок толстенький, кубышкой. На одной песне в небе держится. Плоть вниз его к земле жмет, а песня подкидывает в сферы, в синеструй, к благодати.
Подошел Георгий к человеку, поклонился ему, поздрав- ствовался. Человек на поклон ему поклоном ответил, а глазами все на жаворонка.
- Одна радость у меня теперь. Сам, как птица, того гляди улетишь.
Сказал и улыбнулся тихо, как блаженный. Лицо у него желтое, без кровинки.
- Это моя пашня. Сеять пора, а сила меня покинула.
Заплакал.
И уже через нять минут знал Георгий немудреную историю горемыки Матюхи.
Бежал Матюха в степь из лесного вологодского края. От недорода и голода, от бедной земли. С женою и тремя детишками мыкался, покуда не набрел на Офремово городище. Здесь принял его к себе дворянин Иван Юрьевич Тургенев. Земли дал сколько по силе, а брать обещался в первый год пятую часть урожая, а в другой год - четвертую, и на потом столько же. Избу помог поставить, дворню на стройку присылал. Коровенку дал, две пары овец на развод, деньгами ссудил на лошадь.
Матюхе и почудились райские кущи, взыграла в нем сила непотраченная. На самого себя впервой работать пришлось. Вокруг городища мужички земельку поразобрали. Так Матюха от самой избы рванул в матушку степь и, кабы конь не захрапел смертно, всю бы ее Пробороздил. Офремовские мужички глядеть на чудака приходили. На две версты с гаком борозду завез. И ведь по целине! Хватило коня на десять борозд - подох. А Матюха не сдается. Пришел к Тургеневу на подворье, у приказчика его Ивашки Немчина двух волов за седьмую часть урожая внаем взял. Присмирел малость, борозду тянул версты на полторы. Да волы тоже не без живота, десять борозд выдюжили и устали. Бил их Матюха, только силу зря тратил, а тут примчался на коне Ивашка Немчин и отнял у мужика животин.
Озверел Матюха. Жену в ярмо впряг. И уже на версту согласен был. Жена не вол. Не противилась. Шла бороздою, пока ноги шли, а потом на землю легла и трое суток в себя не приходила.
Опамятовался Матюха, да поздно. Сам кровью ходит, в глазах зеленые круги, жена - колодой, люди от глупца поотворачивались. Со старшим, семилетним сыном, кое-как засеял сотенник - сто саженей в длину, десять в ширину и тоже слег.
- Своей силой богатым захотел стать, а на своей силе себя только и прокормишь, - изрек Георгий, послушав Матюхину беду.
- Вот тебе истинный крест, - встрепенулся Матюха, - не думал я о богатстве. Каюсь, без долгов хотел жить. Своим зерном сеять, на свой прибыток скотину покупать, одежонку… Была бы у меня другая лошадь! Эх!..
- Знаешь что, - сказал Георгий. - Ты, я тут гляжу, напахал десятин с тридцать. Я своего живота надрывать не собираюсь, но пять десятин тебе засею. Зерно есть?
- Есть…
Шепотом пролепетал и в ножки Георгию - бух!
Лошадей раздобыли в тот же день.
Мужики на Матюху уже не косились, жалели дурака. Сами отсеялись, сообща пришли на чужую беду. Пять десятин ржи посеяли мигом, да, расщедрясь, еще пять десятин - репой да горохом. Десятину Матюхе, четыре - себе.
От щедрости своей захмелели, а тут и водочка приспела: Матюха последнего не пожалел.
Выпили, запели…
И, как снег на голову, страшное слово - сыск!
Влетела на двор к Матюхе растрепанная баба да крикнула:
- Сыск!
Мужики и остолбенели.
Глава четвертая
Дворянин Иван Юрьевич Тургенев сидел посредине скотного двора на низкой, но с высокой спинкой, очень удобной скамеечке, сидел, грелся и чесал хворостиной розовый бок хряку по прозвищу Пузырь.
Было жарко, но в ту минуту, когда на двор приволокся взмокший от бега, потерявший маленько голову приказчик Ивана Юрьевича - Ивашка Немчин, - на его счастье, над поместьем явилась туча, заслонила солнышко и сбрызнула нехолодной, крупно просеянной влагой осоловевшее лицо хозяина. И хозяин, выслушав Ивашку Немчина, своего приказчика, не убил его тотчас, а вник в слова и трахнул Ивашку скамеечкой, на которой сей только миг нежился, шмякнул, стало быть, скамеечкой не по голове - тут бы и дух вон, - а по горбине. Горб у Ивашки зарос жиром, урону от удара приказчик не понес, а в голове его прояснилось, и он кинулся со двора усадьбы в городище, по дороге выхватив из ограды жердь.
- Ну, дьявол веснушчатый, петухом у меня запоешь!
Так он кричал, да как было не закричать.
Лет никак десять тому Иван Юрьевич Тургенев, дворянин, прибыл в Офремово городище и поселился тут. И стал богатеть. Был Иван Юрьевич человеком сердитым, но руку свою прикладывал только к собственной жене да к приказчику. Крестьян не обижал, а, наоборот, был лютым их защитником. Про то в округе знали хорошо и, коли крестьяне прибегали спасаться на земли Ивана Юрьевича, с него не спрашивали, по судам его не волочили. Пробовали, но охоту потеряли быстро. У жалобщика-то, мало того, крестьянин утек, глядишь - и сама усадьба сгорела, а то и весь хлеб.
А народу на Офремово городище приходило много. Земли здесь были славные, хозяин хозяйственный. Он хоть своего и не упустит, но зато уж и не выдаст. Бежали в основном из-под Курска. Татары житья не давали. Бежали с московских худых земель от ненасытных московских дворянчиков.
Иван Юрьевич прибыл на Офремово городище с одним, можно сказать, соколом. Любил с соколами охотиться - дворянин, - тут уж ему и вина не надобно, а за десять-то лет разбогател несказанно. Народу много, и еще идут, а Иван Юрьевич не гонит. Рад!
И вот первая беда. По челобитной московского боярина Никиты Одоевского с государевой грамотой на сыск прикатил в Офремово городище пристав с писарем и тремя стрельцами, а с ними человек Одоевского для опознания беглых.
Ну да слава богу, Иван Юрьевич вразумил приказчика, а то пропадай!
Перед церковкой пристав с одоевским холопом медленно обходил согнанных на площадь и выстроенных в ряд людей Тургенева.
Остановились перед кудрявым белоголовым красавцем. Холоп Одоевского присвистнул:
- А ведь ты, кажись, Егорий?
- Ваш? - спросил пристав.
- Да нет. В учениках на мыловарне жил, в Москве.
- Писарь, пиши! - и ойкнул вдруг: - Батюшки светы!
Было отчего ойкнуть. На площадь с охломонами Тургенева, сам с жердякой, влетел Ивашка Немчин. Двинул пристава. Убил бы! Стрельцы спасли. Ощетинились рогатинами, подхватили пристава, к лошадям - и деру!
Человека князя Одоевского у стрельцов выхватили, и кто чем! Кабы не поп - убили. Подняли чуть живехонького.
Георгий в суматохе головы не потерял. Не для того ушел из Москвы, чтоб в Офремовом городище на Тургенева спину гнуть, - исчез.
