Последняя война Российской империи - Сергей Эдуардович Цветков
Когда соглашение с Тисой было достигнуто, истекала уже вторая неделя июля.
Берхтольд немедленно сел за сочинение ультиматума Сербии.
Впоследствии он с гордостью рассказывал о том, скольких усилий стоило ему придать документу такую форму, чтобы сделать его совершенно неприемлемым для Сербии. В Берлине, однако, были недовольны возникшей паузой. Граф Чиршки докладывал, что делает все возможное, чтобы оживить «государственную мумию» (Австро-Венгрию) и побудить ее к более активным действиям.
19 июля содержание австрийской ноты было полностью согласовано и утверждено на заседании министров. В протоколе особо подчеркивалось, что Австро-Венгрия не желает для себя никаких аннексий, но оставляет за собой право после окончания военной акции «исправить границы» Сербии, предложив части сербской территории Италии, Румынии, Болгарии и Греции.
Ультиматум открывался голословным обвинением сербского правительства в попустительстве боевикам, совершившим убийство эрцгерцога. Берхтольд заврался до того, что причислил всех причастных к делу сербских чиновников и офицеров не к «Черной руке», а к другой националистической группе («Народная оборона»), – именно потому, что все слишком хорошо знали о той подспудной борьбе за власть в стране, которую король Петр и правительство Николы Пашича вели с подпольной организацией Димитриевича-Аписа. Далее следовали 10 требований, сводившихся к необходимости строгого наказания для лиц, замешанных в сараевском убийстве, и полного запрещения антиавстрийской деятельности и пропаганды – в школе, университете, в прессе и в армии. Среди этого перечня унизительных мер были два чрезвычайно оскорбительных условия, на которые особенно рассчитывал Берхтольд. Они предусматривали удаление с военной службы и из администрации всех сербских офицеров и чиновников, чьи имена укажет Вена, и участие представителей австрийского правительства в расследовании обстоятельств убийства Франца Фердинанда.
Русский посол в Вене Николай Николаевич Шебеко, узнавший о подготовке ультиматума, потребовал разъяснений. Но ему так убедительно растолковали формальный характер этого документа, будто бы совершенно не затрагивающего суверенитета и государственного престижа Сербии, что он 21 июля со спокойной душой уехал в отпуск.
Между тем Берхтольд до последнего оттягивал срок ознакомления с содержанием ультиматума даже Франца-Иосифа и графа Чиршки – из боязни, что они могут потребовать смягчения его наглого и вызывающего тона. В результате текст австрийской ноты лег на стол германского министра иностранных дел менее чем за двое суток до его вручения сербской стороне. Времени на обсуждение и редактирование уже не оставалось.
Впрочем, никто и не потребовал ничего подобного. Вильгельм всецело одобрял провокационное творение Берхтольда. «Браво, – заметил он по поводу «энергичного тона и резких требований» этого документа, о которых ему сообщил Чиршки. – Признаться, от венцев этого уже не ожидали».
Во всем аппарате германского правительства лишь один секретарь рейхсканцлера Курт Рицлер находил, что события приняли неприятный оборот, когда телега управляет лошадью. 23 июля, узнав о вручении сербам австрийского ультиматума, он меланхолически занес в дневник: «Нам придется вечно плестись за этим слабым государством и прилагать нашу молодую силу для затягивания его распада».
XVII
В Петербурге эхо сараевского выстрела поначалу никого не встревожило. Министр иностранных дел Сазонов был в отпуске, а его подчиненных занимали такие важные вопросы, как повышение турецких пошлин и предоставление займа Монголии. Войска проходили учебу в летних лагерях. Петербуржцы были больше обеспокоены не международным положением, а пожарами в окрестностях города. «По заведенному в последние годы порядку, – пишет член Государственного Совета от Тверского земства Владимир Иосифович Гурко, – в Тверской, Новгородской и Петербургской губерниях горели торфяные болота, и воздух на многие версты кругом был пропитан едким дымом».
Только 3 июля вернувшийся в столицу Сазонов провел особое заседание совета министров в Новом Петергофе. Никто из присутствовавших не видел ни малейшего повода для беспокойства. Сербам советовали сохранять выдержку, а чтобы подбодрить союзников, было решено ускорить выдачу им 120 тысяч винтовок и 120 миллионов патронов, о чем сербское правительство просило еще в феврале.
Протекла еще дюжина безмятежных дней. Вена молчала, и появилась надежда, что она отказалась от каких-либо карательных действий.
Первый тревожный сигнал о подлинных замыслах Австрии поступил 16 июля. В этот день на одном петербургском светском рауте итальянский посол спросил директора канцелярии МИД барона Маврикия Фабиановича Шиллинга, «как отнесется Россия к выступлению Австрии, если бы последняя решилась предпринять что-нибудь против Сербии». Шиллинг твердо ответил, что Россия не допустит ослабления и унижения Сербии.
17 июля Сазонову доложили, что его «возможно скорее» желает видеть австрийский посол в Петербурге граф Фридрих Сапари, закончивший свой летний отдых. Они встретились на следующий день. Сазонов, горячий, раздражительный человек, склонный сплеча рубить правду-матку, хотел «решительно высказаться» о недопустимости каких-либо акций против Сербии. Но австрийский дипломат «был кроток, как ягненок». В самом миролюбивом тоне он поведал об отсутствии у его правительства даже тени воинственных намерений. Сазонову не пришлось произнести ни одну из заготовленных фраз. Зато в разговоре с германским послом фон Пурталесом русский министр высказался сполна, заявив, что Россия не потерпит унижения Сербии и что ультиматумы в данном деле недопустимы. «Наша политика мирная, но не пассивна», – предупредил он. Сазонов разгорячился не на шутку. Французский посол Морис Палеолог, войдя в его кабинет после разговора с Пурталесом, застал Сазонова раскрасневшимся, со сверкающими глазами, еще дрожащим от возбуждения.
Следующие пять дней прошли под знаком русского визита Пуанкаре. Сербская тема, безусловно, была одна из главных во время переговоров. Впоследствии государственные мужи и дипломаты сходились на том, что, вероятно, уже тогда «Франция и Россия пришли к решению поднять брошенную им перчатку», по выражению английского посла в Петербурге Бьюкенена. И хотя никаких конкретных договоренностей достигнуто не было, союзники остались чрезвычайно довольны друг другом.
Проводив французского президента, утром 24 июля Сазонов прибыл из Царского Села в здание министерства иностранных дел у Певческого моста. Здесь его уже ждала свежая телеграмма из Белграда с сообщением об австрийском ультиматуме. Сазонов молниеносно оценил новость: «Это европейская война!» Чуть позже он принял Сапари, который лично ознакомил его с текстом ультиматума. На этот раз Сергей Дмитриевич не счел нужным сдерживаться: «Вы хотите войны и сожгли свои мосты», – бросил он в лицо австрийцу.
С этой минуты Сазонов всем своим поведением давал понять, что не собирается играть роль Извольского в 1909 году. Еще раз торжественно признать свое полное бессилие русская дипломатия не желала. Австрийская нота Сербии, собственно, и не оставляла Сазонову выбора: отдача Сербии на растерзание австрийцам означала уход России с Балкан с последующей утратой контроля над черноморскими проливами.
В тот же
