У чужих людей - Сегал Лора
— Да, пожалуй, — ответила я.
В выходные Гвенда помогла мне с переездом. Она водрузила мой чемодан на багажник велосипеда. Шагая рядом с велосипедом, мы всю дорогу клялись друг другу в вечной дружбе, и я уверяла, что буду ее навещать. Мои родители нашли себе новую работу в Суссексе, у некоей миссис Бёрнс-Дигби, и я отправила им письмо с адресом семейства Гримзли.
Помню, в первый же вечер мистер Гримзли принес мне целый пакет стеклянных шариков. В тот год дети просто помешались на игре в такие шарики. После ужина он прямо в кухне стал меня учить, как в них играть. Мне, как бывает с новичками, повезло, я выиграла у него семь шариков, в том числе самый главный — красивый, хрустальный, с мраморными прожилками. Мистер Гримзли был белобрыс и очень молод. Каждое утро он садился на велосипед и уезжал на фабрику, оставляя миссис Гримзли в полной растерянности одну среди новоприобретенной мебели и блестящего дешевого кухонного и ванного оборудования. У Гримзли было трое детей. Восьмилетняя Силвия, простодушная и улыбчивая, с таким же, как у матери, выпуклым лбом, ходила в центральную школу. Семилетний Патрик ковылял по дому, непроизвольно дергаясь всем телом: у него был церебральный паралич и вдобавок сильное косоглазие. Пятилетний Алан, красивый, смышленый и постоянно чем-то недовольный, то и дело поджигал виниловые занавески в недавно обустроенной ванной комнате. Когда мы с миссис Гримзли пили на кухне чай, она спросила меня, что с ним делать. Я сказала, что такие вредные привычки дети приобретают, играя с уличной ребятней. В Вене мне никогда не разрешали играть с уличными мальчишками, добавила я. И очень правильно делали, согласилась миссис Гримзли, но после ужина Алан стал барабанить кулаками во входную дверь; бедняга Патрик тоже пытался стучать, но всякий раз промахивался. Миссис Гримзли не выдержала и открыла дверь.
— Только на несколько минут, им уже скоро спать, — проронила она, виновато поглядывая на меня.
Я забралась на кушетку возле окна, стала на колени и, прижавшись лбом к стеклу, принялась наблюдать за детьми; рядом лежал пакет со стеклянными шариками. Если я перестану держаться за подоконник, то пробью головой стекло, мелькнула мысль; и в ту же минуту отпустила руки; раздался звон разбитого стекла, мое лицо овеял ветерок, а вокруг шеи возникло нечто вроде игольчатого стеклянного воротника. От ужаса я заорала не своим голосом. Прибежали мистер и миссис Гримзли, на улице собрались ребятишки — глядеть, как мистер Гримзли осторожно ломает стеклянные зубцы, нацеленные на мое горло, а потом тащит меня, целую и невредимую, в глубь комнаты.
— Понимаете, у меня руки с подоконника соскользнули. Я наклонилась — туда, вперед, и они соскользнули, — объясняла я с полным ощущением, что все именно так и произошло.
В школе одноклассницы по-прежнему третировали меня. Днем, после уроков, я обычно бежала через игровую площадку к изгороди из бирючины и лезла в дырку — убедиться, что с Гвендой-то наша дружба по-прежнему жива. Я попросила ее научить меня ругаться, но она с важным видом заявила, что ни за что не произнесет бранные слова вслух.
— Так это всего лишь сочетания букв!..
— Все равно не скажу, — отрезала Гвенда.
— А если бы тебе пригрозили: не произнесешь несколько ругательств — забудь про вечеринку на твой день рождения, а он у тебя через неделю, — неужели бы не выругалась?
Поразмыслив, Гвенда твердо повторила: ни за что. А я бы выругалась, даже без всяких посул, сказала я; только вот ругательств не знаю. Гвенде скоро должно было исполниться пятнадцать, она училась стенографии и на глазах превращалась в настоящую красотку.
Я собралась уходить и вдруг заметила, что из окна бывшей моей комнаты за нами наблюдает Алберт. Он теперь там спит, сказала Гвенда. Я спросила, переедет ли к ним двоюродная бабушка ее отца. Нет, коротко ответила Гвенда.
А потом я получила отчаянное письмо от мамы. К ним приехали двое полицейских, посадили моего отца в фургон и увезли. Миссис Бёрнз-Дигби обзвонила всех знакомых; по-видимому, правительство приняло решение интернировать всех мужчин старше шестнадцати лет, приехавших из враждебных Англии стран. Миссис Бёрнз-Дигби выяснила, что иностранцев, проживавших в Суссексе, свезли во временный лагерь, расположенный в Западном Меллбридже, но мою мать туда не пустят, потому что лагерь находится в охранной зоне. Мама писала, что страшно волнуется за отца, он еще до этих событий очень неважно себя чувствовал, и она умоляет меня навестить его.
Я попросила у Гвенды велосипед и проехала тридцать с гаком километров до нужного города. По указанному в мамином письме адресу нашла старинное школьное здание; выяснилось, что в нем и устроен временный лагерь. Все игровые площадки и теннисные корты были обнесены проволочной сеткой метра в два высотой. За этим забором бродили или стояли группки мужчин. С виду все они вполне сошли бы за моих дядей или двоюродных дедушек, но отца нигде не было видно. У ворот несли караул два солдата. Они стояли, широко расставив ноги в огромных армейских ботинках, их толстая, на вид кусачая форма казалась сшитой из одеяла, но к винтовкам были примкнуты штыки. Я не знала, можно ли вообще с ними заговаривать. Объехав вокруг лагеря два или три раза, я повернула назад, в Меллбридж.
Потом выяснилось, что мама получила неверную информацию. Отца увезли на север, на остров Мэн; там он встретил моего дядю Пауля, за год до того приехавшего в Англию, и много других родственников и друзей.
Примерно в это время фабрику, на которой работал мистер Гримзли, слили с оборонным заводом в Кройдоне, и, когда семейство уехало в Кройдон, я стала жить у родителей мистера Гримзли.
Обитали они близ железной дороги на старинной улице, встык застроенной домами из темно-красного кирпича. С ослепительно белого приступка у парадной двери гость сразу попадал в залу (впрочем, она же использовалась и как жилая комната). Почти все пространство занимал большой квадратный стол; между столом и камином уместилось кресло, у стены высился буфет, крытый кружевной дорожкой, на которой стояли фарфоровая собачка и фарфоровая ваза с зубчатыми краями и надписью: «Привет из Блэкпула». Чего только в этой вазе не было: огрызки карандашей, аптечные резинки, шпильки для волос и трехпенсовики. Стены были оклеены темно-зелеными обоями с зеленовато-желтыми райскими птицами, сидящими на стриженых кустах шиповника; кругом множество фотографий: свадебный снимок молодой четы Гримзли года примерно 1880, фотографии детей (среди них любительская карточка в вычурной золоченой рамке: сын супругов, молодой морячок, щурится на ярком солнце), внуков и давно почивших домашних питомцев; пейзажи с коровами и коттеджи с розовыми мальвами; репродукция Уоттсовой «Надежды»[28], прикованной к зеленому шару и вместе с ним плывущей по холодным зеленым водам; фотопортрет в натуральную величину: девочка в коричневом бархатном платьице с кружевным воротничком обнимает огромного сенбернара.
Среди этого изобилия изящества тихонько сидел мистер Гримзли, откинув голову на крытую салфеткой спинку кресла. Этот хрупкий учтивый старичок по-прежнему спозаранку развозил по округе молоко на небольшой тележке, которую тащил пони. В кухне, которая служила хозяевам не только посудомоечной, но и ванной, миссис Гримзли, старушка с высоко взбитыми, как у королевы-матери, прекрасными седыми волосами, раскладывала по мискам еду для домашней живности. Нахлебников было немало: две лохматые дворняги, два полосатых кота, попугай, оставленный у родителей сыном-моряком в его последний приезд, и канарейка — собственность Перл. Перл, сорокалетняя дочь хозяев, тощая, набожная, с редкими волосами и тонким вздернутым носом, работала горничной на другом конце города. Когда она перестала ночевать под родным кровом, в дом зачастили сыновья. Миссис Гримзли стала подавать на завтрак яичницу с беконом, и парни с топотом бежали вниз из-под самой крыши, где ночевали на раскладушках, как когда-то в общежитии училища.
