Вячеслав Шапошников - К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе
Да, если бы он, Бердяев, ныне был поставлен во главе всего антиреволюционного дела в России!.. При его-то понимании проблемы!..
Рядом слабо щелкнуло и зашипело, ударило мягко… Четверть двенадцатого. Бердяев в раздражении глянул на стоящие рядом шкафообразные часы, затем на высокую двухстворчатую белую дверь, ведущую в кабинет обер-полицмейстера. И тут, будто от напора его взгляда, створки двери приоткрылись, затем распахнулись, появилась фигура, одетая в статское платье:
— Господин подполковник! Их превосходительство просят!..
Слегка кивнув и набычившись, Бердяев быстро вошел в кабинет, едва не зацепив широким плечом фигуру, нерасторопно освободившую ему путь к дверям.
Генерал-майор Юрковский встретил его, стоя впереди своего громоздкого письменного стола, стоя примерно в той же позе, с тем же поворотом корпуса в три четверти к входной двери, что и царствующий император, написанный в полный рост на большом холсте, занимающем, вместе с богатой золоченой рамой, немалую часть стены позади стола.
— Прошу извинить, прошу извинить, Николай Сергеевич, — заставил ждать! — зарокотал он, сделав шаг навстречу Бердяеву. — Дела, дела, дела!.. С утра как белка в колесе! Обязанности обер-полицмейстера — это, знаете ли, нечто безбрежное!..
— Понимаю… — пожимая протянутую пухлую руку Юрковского, Бердяев слегка пристукнул каблуками ярко начищенных сапог.
— Давайте-ка сядем вот тут — у огонька, на диванчике… — Юрковский сделал приглашающий жест и, дав сначала сесть Бердяеву, грузно опустился с ним рядом, заговорил снова, глядя на невысокое пламя, поплясывающее рядом, в камине: — Конец февраля, а на воле стыловато… Даже зима нынешняя немилостива к людям… Одно к одному: и голодно, и холодно! Мда-с!..
Оба помолчали какое-то время: словно бы уйдя в скорбное раздумье по поводу козней уходящей немилосердной зимы. В уютном, на три окна, кабинете слышно было лишь тихое потрескивание и гуденье: огонь за каминной решеткой жил своей веселой, легкой жизнью…
— Ммм… да-с, Николай Сергеевич… — Юрковский покачал головой. — Сложное время переживаем мы… И на нас с вами лежит громадная ответственность! Россия неспокойна… Из голодающих губерний каждый депь приходят самые горестные вести… Вам ли об этом не известно?! Трудное положение не только в деревне. Тяжело и в городах по всей России. Неурожай не мог не сказаться и на отечественной промышленности, и крупной, и мелкой. И кустарные, и фабрично-заводские изделия не имеют сбыта. Кустари бедствуют, крупные предприниматели переводят производства на неполные часы, а то на время и вовсе их останавливают… Рабочий тоже оказывается в бедственном положении. Бедствие становится всероссийским! Вот каково положение, извольте заметить! При таком положении надо быть готовым ко всему. Особенно нам с вами, ибо мы находимся, можно сказать, на особом положении… — Юрковский метнул взгляд в сторону большой карты Европейской России, висящей на стене: — Петербург, он — вон где! А мы — вот где: в самом центре голода, если говорить образно. Тут у нас все — острее, нагляднее! Куда прежде всего. стремятся все голодные, ищущие хлеба? К нам, в Москву! С нищенством и бродяжничеством мы ведем возможную для нас борьбу. Но при создавшемся положении нам следует проявлять особую бдительность…
— Тем и заняты, ваше превосходительство… — жестко заметил Бердяев.
— Я не хотел задеть вашего самолюбия, Николай Сергеевич, — уловив эту жесткость, сказал Юрковский. — Знаю и высоко ценю ваше усердие, ваши исключительные деловые качества. Положение таково, что обязывает лишний раз заговорить о наших бедах и о нашей повышенной ответственности…
— Понимаю, ваше превосходительство…
— Полагаю, что особое внимание ныне следует обратить на печать. Наше российское щелкоперство любит поднимать шум вокруг чего угодно, лишь бы явился повод… Чуть что — сразу крик о «бедствиях народных»! А тут — такой соблазн! Уж на что наши «Московские ведомости» лояльнейшая газета, а и та ныне ищет причины голода в общем и несомненном расстройстве русского крестьянского хозяйства!.. Правда, она не доходит до причин этого расстройства… Но — тем не менее!.. Тон — нежелательный!..
— Нами разработан специальный циркуляр, кроме того, цензуре специально указано… — опять жестко сказал Бердяев, весь напрягаясь: последние слова обер-полицмейстера прозвучали хоть и не прямым, но явным, но все-таки укором…
— Да, кстати, Николай Сергеевич! — словно бы случайно вспомнив о чем-то, воскликнул Юрковский. — Как обстоят дела с этим… э-э-э… «Русско-кавказским кружком»?.. Так как будто он вами именуется?..
— Именно так, ваше превосходительство, — Бердяев слегка кивнул. — Дело это… дозревает. Разумеется, при самом пристальнейшем контроле с нашей стороны.
— Не перезрело бы! А? — Юрковский слегка ткнул кончиками пальцев широкое колено Бердяева. — Хитроумность, само собой, необходима в нашем деле, но…
— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство… — нажимая на «ваше превосходительство», ответил Бердяев и едва заметно отстранился от собеседника, дышавшего, говорившего почти в самое лицо ему. Запахи от обер-полицмейстера исходили отнюдь не великопостные…
— А кружок универсантов?..
— Вы имеете в виду кружок Кашинского?
— Да, Кашинского… и… этих…
— Круковского — Мандельштама?
— Да, их самых…
— Как раз намечается слияние всех этих кружков… Думаю, что мы не должны помешать этому…
— А может, Николай Сергеевич… — Юрковский выставил перед собой пухлую белую руку ладонью кверху, хлопнул по ней другой рукой, — все-таки, не мешкая слишком-то, прихлопнуть бы всго эту компанию разом, и — дело с концом?! А?..
— Считаю, что рано. Нам нужно настоящее поличное. Пока его нет. Думаю, что ждать осталось недолго. Нe далее как вчера мне было доложено нашим шефом наружного наблюдения о возвращении в Москву из второй уже поездки в Варшаву руководителя «Русско-кавказского кружка» Михаила Егупова. Обе его поездки были совершены под нашим контролем. Выявлен целый ряд адресов в Варшаве, Риге и Люблине. Кроме того, при Егупове у нас есть свой человек. Некто Михаил Петров — мелкий банковский служащий, тоже, как и сам Eгупов, бывший студент Ново-Александрийского института. Так что мы — в курсе всего! Идет очень интересная игра, которая должна дать хорошие результаты. Расстраивать, обрывать эту игру в настоящее время нельзя… Нецелесообразно!
— Разумеется, разумеется, коли так все у вас складно получается… — покивал Юрковский…
— Кстати, ваше превосходительство, — продолжал Бердяев, — о голоде в России выпущена за границей брошюрка эмигранта Плеханова. Несколько экземпляров ее привез с собой из Варшавы все тот же Егупов.
— Вновь, стало быть, зашевелились писаки!.. Ясное дело: чем у нас тут тяжелей, тем им там легче! Для них наш российский голод — такая возможность для ловли «рыбки в мутной воде»! Сами и намутят, сами и ловить будут… А тут еще наши собственные возмутители… Ведь дай такому вот, как этот ваш Егупов, волю, он всю Европу обежит, размахивая бомбой и вопя во всю глотку… И откуда только берутся такие жалоносные людишки?! — Юрковский тяжко вздохнул. — Нет бы с сочувствием отнестись к бедствиям своей страны, они — наоборот, они лишь возликуют!..
— Все не так просто, ваше превосходительство. Мы проявляем удивительное непонимание всей сложности и опасности своего положения. Нам все кажется, что в стране действуют лишь ничтожные кружки и группки, возникающие сами по себе, стихийно, и не представляющие собой ничего по-настоящему грозного. Политики Запада уже давно уразумели, какая великая сила стоит за всеми этими группками. Причем надо иметь в виду, что действия, уловки этой силы меняются. Ныне она всеми средствами и путями втягивает в свои мировые козни простых пролетариев. Вот на что мы должны теперь обратить самое пристальное внимание. Это по-настоящему грозно! Группки бомбометателей-террористов к дьявольской игре этой тайной силы отходят на второй план, ныне она стремится использовать в своих, далеко простирающихся интересах мирового пролетария. Призыв, венчающий «Манифест Коммунистической партии», звучит однозначно: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Соединяйтесь для чего? Для того, чтоб диктовать свою волю и сокрушать государственные устои! Этот призыв, разумеется, услышан раньше не самими пролетариями, а той самой тайной и коварной силой, которая, само собой, оставит пролетариату возможность сокрушать государственные устои… Европа уже знает, что такое организованные выступления рабочих, что такое рабочие конгрессы, манифестации, демонстрации… Это уже проникает и к нам…
— Да, да… — Юрковский в задумчивости остановился у среднего окна, вглядываясь в февральскую Москву. — Как тут не вспомнишь забастовку на Морозовской мануфактуре в январе восемьдесят пятого?.. Каких-то семь лет назад… Вот я и говорю: надо сегодня ухо держать востро!.. Не дай бог ежели в такое время опять что-нибудь заварится!.. Кстати, Николай Сергеевич, — он повернулся к Бердяеву, — я имею сведения, что у литератора Астырева проводятся всевозможные собрания, журфиксы, диспуты, на которых говорятся весьма крамольные вещи…
