Феликс Дан - Падение империи
— Никогда не хотел я ничего подобного… — с энергией искренности вскричал железный честолюбец, чувствуя, что в его голосе звучит правда, заставившая облегченно вздохнуть Амаласунту и Кассиодора.
— Следовательно, ты отрицаешь факт измены? — спросил Аталарих.
— Я требую доказательств обвинений, в<>зведен-ных на меня, — мрачно отвечал Цетегус. — Донос еще не доказательства… Слова не улики…
— Я сам видел Альбинуса входящим и выходящим из твоего сада, префект Рима… Изменник Альбинус был закутан в темный плащ, но внезапный порыв ветра раздвинул полы этой одежды и, при свете полной луны, я узнал негодяя, уличенного в измене…
— Давно ли мой соратник, храбрый военачальник готского гарнизона, исполняет роль ночного соглядатая и шпионит за мной? — саркастически промолвил Цетегус, пытаясь скрыть свое беспокойство под язвительной насмешкой.
— С тех пор, как злая судьба готов дала мне в товарищи изменника и предателя… Тебя, Цетегус Сезариус… — все с тем же ледяным спокойствием ответил Тейя. Прекрасное и мрачное лицо его осталось неподвижным при слове «шпионит». Неумолимый и холодный, как сама судьба, он продолжал свою обвинительную речь.
— Хотя Альбинусу удалось скрыться, проходя мимо церкви Святого Себастьяна, он выронил из-под плаща записку… Вот она, государь… Это перечисление нескольких имен римских патрициев, с пометками, написанными условным шифром.
Аталарих медленно развернул поданный ему Тейей кусок пергамента и прочел во всеуслышанье.
— Вот имена… Сильверий, Цетегус, Люциний, Сцевола, Кальпурний, Помпоний… Остальные иероглифы, которые ты постараешься разобрать, Кассиодор… Можешь ли ты, граф Тейя, клятвенно подтвердить, что ускользнувший от тебя человек был именно Альбинус?
— Да, государь. Подтверждаю…
— Что ты скажешь теперь, Цетегус?.. Граф Тейя — свободный и незапятнанный гражданин латинской империи, и клятва его является неоспоримым доказательством.
— Я отвергаю это, государь… Тейю, сына графа Тотиллы, я не могу признать равноправным гражданином. Государь, его родители живут в преступной связи, проклятой святой церковью и не признанной римским правом… Слова сына прелюбодеяния не могут быть признаны достаточным доказательством для обвинения благородного римского патриция…
Ропот негодования пронесся по комнате. Присутствующие готы невольно взялись за мечи.
Бледное лицо Тейи стало еще бледней, но голос его звучал все так же холодно и спокойно.
— В таком случае я призываю тебя к суду Божьему, Цетегус Сезариус. Ты носишь меч, так же как и я… Пусть же меч решит, кто из нас лжет перед Богом и государем.
— Я римлянин и не подчиняюсь варварским обычаям, — презрительно ответил Цетегус. — Но даже будь я готом, как ты, я все же не признал бы твоего права на поединок, незаконнорожденный воин… Сын кровосмешения для меня, как и для закона, не более, чем незаконнорожденный… Твое свидетельство равносильно свидетельству раба. Оно не может опорочить полноправного гражданина.
Тейя пошатнулся, услышав кровное оскорбление. Рука его невольно выхватила меч из ножен.
Но старый Гильдебранд быстро сделал два шага вперед и тяжело опустил свою сильную руку на плечо возмущенного воина. Одного этого прикосновения оказалось достаточно. Кровь сбежала с лица чернокудрого гота. Спокойным и уверенным жестом вложил он меч в ножны.
— Терпение — верная сталь, — прошептал чуть слышно старый Гильдебранд. — Придет и твоя очередь…
Присутствующие римляне вздохнули облегченно.
Но Аталарих заговорил решительно:
— Как ты смотришь на самого обвинителя, нас не касается, Цетегус. Мы признаем слова графа Тейи достаточными доказательствами твоей измены и назначаем следствие над твоими поступками… Пока Кассиодор будет подыскивать ключ к иероглифам этой записки, граф Витихис немедленно отправится в Рим, где арестует всех поименованных на этом пергаменте… Не забудь тщательно обыскать их жилища, так же, как и дом и сад префекта… Тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга, поручаем мы взять под стражу бывшего префекта Рима. Ты отвечаешь за него…
Но префект быстро отступил на два шага и, гордо подняв голову, обратился к Аталариху.
— Государь… не забудь, что я римский патриций и имею право оставаться на свободе во время следствия, под залог хотя бы всего моего состояния… Это священное право сенатора…
— Государь, — сурово произнес Гильдебранд, — не обращай внимания на римские права… Ты германский король, а не римский император. Прикажи мне арестовать этого изменника, как то повелевает наше германское право.
Аталарих поднял голову.
— Оставь, старый друг… Этот римлянин не должен упрекать короля готов в насилии и произволе. Оставь ему свободу защищаться… Неожиданность обвинения могла поразить его. Пусть опомнится и подготовится. Завтра мы окончим это дело… На сегодня я распускаю совет.
С истинно царским величием, легким наклоном головы отпустил молодой монарх присутствующих.
Белей своей туники, с трудом держась на ногах, покинула Амаласунта кабинет своего сына. Вслед за нею двинулись сановники, — римляне и готы, отдельными группами. Радостное оживление царило между германцами. С восторгом обсуждали они неожиданную энергию юного короля, мечтая о долгом и славном правлении достойного внука Теодорика Великого. Унылые и растерянные двигались римляне в мрачном молчании. Ни один из них не осмелился подойти к Цетегусу, вышедшему последним из залы совета. Презрительная улыбка играла на холодном лице префекта. Иного и не ожидал суровый знаток человеческого сердца. От впавшего в немилость должны были отвернуться его вчерашние друзья… Такова природа человеческая…
Внезапно Цетегус вздрогнул, почувствовав на своем плече руку Кассиодора.
Лицо старого сановника было печально, но в голосе его слышалось искреннее участие.
— Могу я быть тебе полезен, патриций?.. Прошу тебя располагать мной.
Теплое чувство, похожее на умиление, промелькнуло на мраморном лице Цетегуса и сейчас же исчезло.
— Благодарю тебя, Кассиодор, — ответил он своим всегдашним саркастическим голосом. — Я привык обходиться без помощи… Обойдусь и на этот раз.
Кассиодор тяжело вздохнул и опустил на грудь свою умную седую голову.
— Кому же верить, если этот окажется изменником? — прошептал он чуть слышно.
— Не римлянину, — раздался суровый голос Гильдебранда за его спиной. — Ты исключение, Кассиодор… Ты любил моего старого господина и не изменишь его внуку… Защити же его от изменников…
Крепко сплелись две старые честные руки… Затем оба старика разошлись в разные стороны.
XVI
Вдова и дочь Боэция узнали о неожиданном выступлении молодого монарха из рассказа Кассиодора. Он поспешил рассказать Рустициане о том, что случилось и чего теперь следует опасаться римлянам, одновременно подготовив ее ко встрече с сильно расстроенной правительницей.
— С политикой примирения очевидно придется проститься, — объяснял опечаленный ученый-историк. — Амаласунта прекрасно поняла это и приходит в отчаяние, предвидя величайшие бедствия… Нет никакого сомнения в том, что Аталарих попал под влияние старого Гильдебранда и других непримиримых готов, роптавших еще при жизни Великого Теодорика на равноправие латинян. Отныне этому равноправию наступит конец… Мы все обманулись в этом юноше. Он не тот, кем мы его считали.
— Как мог больной и слабый ребенок решиться на подобную резкость? — вскрикнула Рустициана. — Как дозволила это правительница? Да и ты сам, Кассиодор?
Старый ученый покачал своей седой головой.
— Сразу видно, что ты не присутствовала на этом заседании совета, Рустициана… Не то бы ты не предложила такого вопроса… Аталарих выказал себя настоящим императором. Повелителем не только по имени, но и по праву… Я могу оплакивать ошибочность его политических взглядов, но все же должен признаться, что этот внук Теодорика Великого — достойный наследник моего незабвенного государя. Если бы ты видела, как гордо, смело и уверенно он говорил, как заставил опустить глаза Амаласунту и побледнеть Цетегуса, ты бы не удивилась моему молчанию.
— Но, Боже мой, что же будет с Цетегусом? Неужели правительница не сумеет защитить его?
— Не знаю, Рустициана… И, по правде сказать, не думаю об этом. Амаласунта как-то странно стушевалась перед своим сыном. Неожиданное открытие настоящего характера Аталариха поразило ее тем глубже, чем она, как и все мы, считала наследника престола искреннейшим другом римлян. Да иначе и быть не могло после его заступничества за твоего отца и мужа…
— Что такое?.. — вскрикнула Камилла дрожащим голосом. — Разве Аталарих защищал моего отца?
— Да, Камилла. Хотя это было нелегким делом. Теодорик, глубоко оскорбленный изменой того, кого считал своим другом, запретил нам всем просить о помиловании Боэция. Когда же я, несмотря на это запрещение, осмелился умолять о милосердии, то разгневанный император поклялся своей короной заключить в оковы и бросить в глубокую подземную темницу каждого, кто осмелится еще раз произнести имя Боэция в его присутствии.
