Борис Васильев - Владимир Мономах
— Великий боярин, отдай мне свою дочь в жены единственные, ибо поразила она мое сердце раз и навсегда! Любой выкуп проси с меня, я все отдам. Все!.. Десять тысяч коней, сто тысяч коней!..
Ратибор в растерянности оглянулся на князя Мономаха.
Мономах усмехнулся:
— Надежда — христианка, хан Иляс.
— Я приму христианство, князья и бояре. Приму, как только день крещения мне назначите!
— Тогда, это… — Ратибор беспомощно вздохнул. — Жених завидный, конечно…
Меслим шепнул что-то Мономаху.
— Я за тебя доскажу, боярин Ратибор, — улыбнулся Мономах. — Только твоя девочка должна нас покинуть.
Не дожидаясь отцовского повеления, Надежда тотчас вышла, унеся с собою и серебряный поднос с кубком.
— По нашим обычаям, высокий хан Иляс, ты платишь за желанную выкуп, — неторопливо начал князь Мономах. — Ну, скажем, пять десятков коней. По-русски это называется вено. Если девушка согласна стать твоей женой, она вяжет венок из ромашек, и лишь после того начинается сговор между родителями.
— А я — круглый сирота… — по-мальчишески потупился хан Иляс, племенной вождь половецкой орды.
Сказано это было столь простодушно, что все громко рассмеялись.
— Если ты не против, хан Иляс, твоих родителей буду представлять я, — сказал Мономах. — Ты не возражаешь, боярин?
— За честь почту, — поклонился Ратибор.
Хан Иляс вдруг сорвался с места и заторопился к выходу.
— Ты куда, хан Иляс?
— Так это… Вено! Вено за мою желанную!..
На рассвете следующего дня молодежь, возглавляемая ханом, пригнала табун лошадей в пятьдесят голов.
А вскоре дочь наместника великого князя Киевского боярина Ратибора сплела и надела на голову ромашковый венок.
А потом было крещение хана Иляса, где ему дали имя Илья. А потом, естественно, состоялась и свадьба…
2
Свадьба была не только веселой, но и широкой, как когда-то говорили на Руси. Гуляли аж восьмой день, когда из стольного града примчался гонец с повелением великого князя Святополка Изяславича немедленно прибыть для доклада («Одвуконь!» — как сообщил гонец) наместнику боярину Ратибору. Ратибор не любил быстро скакать на лошадях, так как они после такой скачки чаще всего сдыхали. А потому поехал на двух парных колясках, по пути пересаживаясь с одной на другую.
По прибытии в Киев он был принят великим князем незамедлительно и без доклада.
Войдя в покои, Ратибор приветствовал великого князя по-дружинному, то есть попросту резко склонив голову на грудь. Великому князю это не понравилось.
— Как ты смел, мой наместник, без моего разрешения выдать свою дочь за поганого половца?
— На любовь разрешения не требуется, — спокойно ответствовал Ратибор. — Мой великий князь Владимир Мономах за своей любовью в дальнюю Данию ездил, и мне посчастливилось быть рядом с ним. Спасая королеву Гиту, он доказал, что любовь сильнее всего. А мою дочь взял за себя хан Илья, и я горжусь, что выдал дочь за отважного воина.
— Я повелю убить хана!..
— Это вряд ли.
— Почему же?! Или я не великий князь?
— Да потому, что сто тысяч половцев после этого сметут с лица земли сам стольный Киев.
Святополк прищурился:
— Он разгромил хана Итляра?
— В лоскуты.
— Я… Я снимаю тебя с наместничества!
— Попробуй, — равнодушно пожал могучими плечами Ратибор. Повернулся и вышел. И сел в коляску, как успел увидеть оторопевший великий Киевский князь.
Глава пятая
1
Великий Киевский князь Святополк Изяславич чувствовал себя настолько оскорбленным приспешником князя Мономаха Ратибором, что решил во что бы то ни стало снять собственного наместника с его высокого поста. Однако для этого требовалось согласие Боярской думы. И князь повелел немедленно собрать ее для чрезвычайного решения.
Думу собрали на следующий день. И все думцы знали, с какой целью их собирают.
Великий князь Киевский вошел в залу думских совещаний через полчаса после того, как думцы расселись по своим местам. Сразу прошел на место старейшины и прочно в нем угнездился, положив локти на подлокотники кресла. Он не приветствовал Думу, как это было принято, лишь нервно дернул головой.
Дума ответила молчанием.
— Я пришел с категорическим повелением…
— В Боярскую думу с повелением не ходят! — крикнул кто-то из думцев.
Молодой еще голос звонко прозвучал в огромном зале совещаний и бесследно растаял, поскольку Дума на него никак не отозвалась. Но в Боярской думе и впрямь никогда не звучало повелений, и Святополк Изяславич несколько сбавил тон.
— Мой наместник боярин Ратибор нарушил наши законы. Нарушитель закона не должен более входить в состав Боярской думы, а потому… — Он вдруг замолчал, хотя было тихо — Дума внимательно его слушала. — Наместник Великого Киевского княжения боярин Ратибор выдал собственную дочь за поганого половца, соблазнившись огромным выкупом…
Дальше говорить не дали. В зале возник ропот, нараставший с каждым мгновением, сквозь который прорвался звонкий и довольно нахальный голос:
— Это тот поганый половец, который наголову разгромил твоего любимца хана Итляра?
— Молчать!..
На мгновение все примолкли. Но только на мгновение, потому что вновь раздался глухой ропот, и тут же снова кто-то спросил:
— Крещенного в нашу веру хана Илью ты, великий князь, называешь поганым?
— Молчать!.. Молчать всем!..
Великий князь надрывался напрасно. Ропот перерос в шум. Князю не давали говорить. Но шум этот мгновенно стих, как только в зале появился седовласый боярин. Он подошел к великому князю, и в мертвой тишине прозвучал его старческий голос.
2
— Прошу великого князя уступить место мне, старейшине Боярской думы.
Вся Боярская дума встала. И великому князю Святополку ничего не оставалось, как пройти на места для почетных гостей.
— Наши женщины, матери и дети не плачут тогда, когда из Половецкой Степи не доносится топот тысяч копыт и гиканье всадников. Когда не идут в набег владыки Дикой Степи, а с владыками лучше дружить, чем сотнями терять в битвах с ними своих лучших воинов. Я потерял троих сынов, пока не понял, что со Степью дружить надо.
Старейшину слушали стоя. А в конце речи встал и сам великий Киевский князь.
— Об этом сказал еще Владимир Мономах, — тихо продолжил старик. — Да разве его слушали? Недосуг нам было, мы к власти рвались…
Зал взорвался злым, презрительным хохотом. Великий князь сел. Снова встал. Опять сел.
— Господь создал все пары зверей подобными друг другу. У быка есть корова, подобная ему, у жеребца — кобыла, тоже ему подобная. У козла — коза, у осла — ослица, и только у человека нет подобия, ибо женщина не подобна мужчине. Ни внешне, ни, тем паче, внутренне. Она способна плакать и смеяться, и нет силы более могучей, чем ее улыбка. Господь не просто вложил в нас душу, но и создал опору и радость для наших детей.
— Верно говоришь! Верно!.. — крикнули в зале.
Старейшина поднял руку, и все примолкли.
— Господь заложил основу нашей семьи. И не только ее основу, но и ее счастье, ее веселье, ее опору. Возложив на мужчину заботу о пропитании и безопасности семьи, о поисках хлеба насущного, на женщину он возложил обязанность хранить семейный очаг, оберегать детей и веселить их своими песенками, сказками, танцами. Женщина — украшение и радость семьи.
Молчали.
— Поднять на женщину руку — великий грех перед Господом и безвинными детьми. Заклинаю вас именем Господа никогда не поднимать на женщину руку, даже если она жена вашего смертельного врага.
И тут с места вскочил Святополк Изяславич.
— Но это уж слишком… Слишком! Ты, старик, замахиваешься на древние законы святой кровной мести!..
— Воистину древние, — спокойно сказал старик. — Пора бы уж позабыть о них.
— Нельзя забывать о святой мести!.. — выкрикнул Святополк.
— И, прикрываясь ею, ты, великий князь, натравил на Мономаха хана Итляра?
— И при этом было убито девять женщин!.. — крикнул кто-то из боярских рядов.
— Хан Итляр пошел сам!.. — И опять великий князь не смягчил голоса. — У него свои счеты с ордой хана Иляса…
В думских рядах встал пожилой боярин.
— Дозволь слово молвить, старшина?
Шум сразу прекратился.
— Говори, хранитель казны, — старик вежливо склонил голову.
— Я, хранитель казны, хочу спросить великого князя, если он мне дозволит.
— Говори, — кивнул Святополк.
— Если у хана Итляра были свои счеты с ордой хана Иляса, то зачем же ты повелел мне оплатить золотом поход хана Итляра?
— Я?.. — в голосе Святополка Изяславича впервые прозвучала растерянность. — Я не давал никакого повеления…
