Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Давай, Кириллыч, – наклоняясь, пробормотал Корнеев, взялся за один конец трубы, – покажем рабочему классу пример.
Синюхин молча подхватил другой конец, зашатался под тяжестью.
– Богатыри, – пробурчал Карташов, – третьего возьмите.
Набряк день страшной усталостью, пока они носили трубы, дрожала, гудела земля под ногами, будто под ней ничего не было, лопались на ладонях волдыри, окропляя кожу едкой, прозрачной жидкостью, сочилась из-под ногтей сукровица. По лицу жестко били сосновые ветки, норовили выколоть глаза, рассечь кожу, пот разъедал ноздри, губы, веки, мешал дышать, люди иногда падали, но тут же поднимались, снова подставляли спину, плечи под торец бурильной трубы, волокли на буровую. Казалось, конца этой работе не будет – гора труб не уменьшалась.
Но вот что-то шевельнулось в этой куче, в ворохе труб возникло движение. Уже перед самым закатом, когда горизонт стал брусничным и на нем заструились темные живые ленты перистых облаков, будто выползающие откуда-то из-под земли, из самого ее чрева, гора труб как-то враз истаяла, оставив после себя на палубе огромное ржавое пятно осыпи.
– Палубу кто будет после себя мыть? – ярился удалой мореход в фетровой шляпе. Кокарда его в вечернем свете казалась всамделишно золотой, сотворенной из настоящего червонного металла. – Александр Сергеевич Пушкин? Михаил Юрьевич Лермонтов?
Измотанный Корнеев глянул на него исподлобья.
– Верно. Николай Алексеевич Некрасов!
– Слушай, петух с кокардой, – крикнул Карташов, – возьми швабру, ведро, зачерпни воды из реки и вымой сам. Не умрешь!
Что-то неуступчивое появилось в лице бравого морехода, щеки вобрались под скулы, взгляд стал тяжелым. Несколько секунд он колебался, потом все же покорился. Молча прошел на корму, извлек из ящика, окрашенного в пожарный сурик, ведро с привязанной к дужке веревкой, закинул в воду.
Перед тем как втащить ведро на палубу, задрал голову – по небу проплыл вертолет с испачканным масляными разводами пузом. Машина прошла низко, целя носом на Малыгино, на закраину села, где находилась вертолетная площадка – обширный бревенчатый помост, уложенный на землю.
– Брательник твой прилетел, – проговорил Карташов, обращаясь к Корнееву.
– Вижу.
– Не хватает Вовки вашего, а так все бы в сборе были. Может, посидим вечерком, погутарим, а?
Какой там «посидим, погутарим»! Перед глазами красные блохи пляшут, норовят вцепиться в нос, в губы, от усталости дрожат-ноют не только мышцы, но и все кости, позвоночник разваливается, не хочет держать осоловелое, разбитое тело, ноги подкашиваются, руки ходуном ходят, будто в малярийном приступе, в пальцах стакан с чаем не удержать… Доволочь бы тяжелое тело до постели и опрокинуться на нее.
– Посидим, погутарим, – согласился Корнеев.
– Тогда я имущество в узел скручу, у тебя заночую. – Карташов пошел в кубрик собирать вещи, которые у него, как у всякого командированного, уместились бы в свертке из газеты.
Небо между тем совсем потемнело, солнце завалилось за обрезь земли, будто в глубокий сундук ухнуло, оставив наверху лишь жалкий отсвет свой – печальный малиновый призрак, который дрожал предсмертно, будто в агонии, сыпал искрами, таял на глазах. Комары, эти «четырехмоторные», с грозным гудом начали носиться над самой рекой. Из воды то тут то там, невидимые во тьме, со звонким шлепаньем вылетали литые тела, и визжащий, словно сорвавшийся в штопор «четырехмоторный» оказывался в желудке проворного сырка или пыжьяна.
Карташов, светя себе фонариком, спустился с баржи на обсушенный солнечным жаром, еще теплый песок. Скользнул лучом фонаря по темной, шевелящейся от рыбьих всплесков воде. На барже гулко забряцали цепью, по сходне на берег спустился бывалый мореход, знаток Пушкина и Лермонтова. Песок скрипел под ним, словно снег. Подошел, кашлянул.
– Чего тебе? – спросил Карташов.
– Я не к вам, – покхекал в кулак бывалый мореход. – К нему вон. – Он покосился на Корнеева.
– Валяй, – разрешил Карташов.
– Рабочие вам нужны? – спросил моряк у Корнеева и прихлопнул ладонью шляпу. Чуть руку не ободрал о кокарду. В макушку ему, повыше «капусты», впился комар.
– А что, умеешь работать?
Бывалый мореход пожал плечами:
– Вашим сегодня я, например, подсоблял.
– Угу, – хмыкнул Корнеев, – во имя Александра Сергеевича. А чего с баржи сбегаешь? Романтическую свою должность решил сунуть псу под хвост?
– На зиму якорь бросаем. Становимся.
– A-а, на зиму. На буровой работал когда-нибудь?
– Не приходилось.
– Где живешь?
– Здесь же, под Малыгином, на заимке.
– Фамилия как?
– Окороков.
– Ладно, запомню. Сдашь вахту на своем боевом корабле – приходи, поговорим.
В вечернем густом мраке, в котором тяжело ворочалась, вздыхала, устав от дневных забот и тягот, река, что-то шевельнулось – то ли рыба большая из воды вымахнула и своим грузным телом разрубила воздух, будто колуном, то ли весло о тугую речную плоть шлепнуло, то ли еще что – может, катер без единого сигнального огня прошествовал мимо.
Послышалось близкое:
– Эй, на берегу! – это был голос Константина, беспечный, звонкий, нетерпеливый, голос друга всем и вся, связчика, готового в любую минуту прийти на помощь незнакомому человеку. – Отзовитесь!
– На баржу правь, – прокричал в ответ Сергей. – Видишь?
Из темноты показался ладный узкий нос лодки, сработанной здешними умельцами, в воду в последний раз опустились мокрые весла, и вот поднялся, заслонив головою темное небо, Костя Корнеев. Был он в потертой кожаной куртке, наброшенной на плечи.
– Фонарь с собой не взял и чуть не заплутался на реке. Хорошо, на барже топовые огни горят, не то б унесло меня в Обскую губу. О, дядя Володя тут… Здорово!
Они были уже в сосняке, когда баржа затряслась в мелкой дрожи, зашлепала, заерзала старым скрипучим корпусом, запыхтела движком, аккуратно сползла с берега и растворилась в ночной мгле – пошла на ночевку на тот берег, в Малыгино.
В балке решили раскочегарить круглобокую железную печушку – дни-то жаркие, а ночи уже холодные, заморозки могут быть, – накидали в нее поначалу щепья, потом коротких, специально наколотых, чтоб целиком входили в зев, полешков. Щепье и полешки были сухими, словно порох, печушке двух минут хватило, чтобы взыграть басовито пламенем.
По-разному зовет таежный люд такие печушки – козлами, жижиками, бочками, иногда на старинный, времен Гражданской войны лад – буржуйками, но относятся все к печушкам одинаково ласково, заботливо и, перемещаясь с места на место, когда все бывает перевернуто вверх дном, берегут пуще глаза; случается, в старых, покинутых уже местах люди забывают паспорта, выходные костюмы, деньги, инструменты, печушки же никогда не забывают. Ибо без тепла в тайге, когда прижмет трескотун, а земля сделается стеклисто-твердой, – гибель.
– Хор-рошо, – потер ладонью о ладонь Костя, он будто огонь трением добывал, обхватил Сергея за плечи. – Похудел, почернел, от красивой физиономии один
