Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Этот вопрос вырвался у него невольно. Якса улыбнулся.
– Очень умно спрашиваешь и справедливо подозреваешь меня, но я не хочу от своего имени вести процесс со Спытками… я должен стоять с боку… я… это моя тайна, – прибавил он живо. – Может быть, что придёт минута, когда заплачу тебе за труд и отберу всё… а может, за жалкое вознаграждение отдам тебе Мелштынцы.
– Значит, я должен работать и вкладываться на неопределённость? – спросил Репешко. – А на что мне это сдалось? Буду рисковать, платить, трудиться, а потом…
– А потом, может, вырву у тебя из пасти добычу, – прервал Якса, – но сторицей тебе заплачу, слышишь? Заплачу! О чём речь? Обеспечишь себе законно и труд, и плату.
Репешко молчал, в большой неуверенности… его голова шла кругом.
– Почему до сих пор вы терпели бедность, когда могли…
– Я не мог, – воскликнул стремительно Якса.
– Почему? Почему? Так же, как я сегодня, принялся бы за дело кто-то другой. В этом есть что-то тёмное.
– Да… и это останется тёмным навсегда, – сказал, насмешливо смеясь, каштелянич. – Покуда жил Спытек, я в голоде смерти его ждал; я знал, что я инструмент Божьей мести и что должен её дождаться. Впрочем, слушай, Репешко, не хочешь… нет работы, возмёт её кто-нибудь другой. Я предпочёл бы тебя, потому что ты терпеливая пиявка, которая, когда раз к телу прицепится, высосет из него кровь до последней капли.
Хозяин задрожал, чувствуя, что его разгадали, и не понимая, как тут, в чужой стороне, где его не знали, где ничем не заслужил такой огласки, мог его кто-то так хорошо знать. Он сложил руки, поднял глаза и вздохнул, вызывая небеса в свидетели, как его скверно очернили.
– А, пане! Я самый мягкий из людей, который никому не мутил воду! Я…
– Тихо, тихо, – прервал каштелянич, – дури, кого хочешь, не меня. Я с первого взгляда прочитал самые тайные твои мысли, знаю тебя, отгадываю целиком. Ты мне не солжёшь. Прикажи подавать яичницу и зайца.
Бумаги, – добавил Якса, – оставляю тебе на неделю; спустя неделю приду за ответом, а дашь мне его в двух словах: да или нет. Через десять дней будет начат процесс, а через…
Тут Якса замолчал и, свистя, начал прохаживаться. Он совсем сменил тему разговора.
– Какой же ты скупердяй! – воскликнул он. – Какой же ты бедняк добровольный! Ни ложки, ни миски, ни достойной скатерти.
– Но буфет ещё запакованный, потому что я его не использую, – бормотал Репешко, – собственные ложки я велел ювелиру переделать, а всё бельё в стирке.
– К счастью, я охотник, и на пне пальцами привык есть, – ответил каштелянич, – но пень чище твоего стола.
Репешко, прижавшись к стене, плоский, незаметный, потихоньку выскользнул за дверь, не смея ответить ни слова.
Наконец подали к столу и конференция окончилась. Но по задумчивым лицам хозяина и гостя видно было, что их снедало тяжкое беспокойство. Репешко боялся потери, а жаль было выпустить из рук выгоду. Каштелянич, казалось, ещё не определился, что предпримет, и сам собой был недоволен. Быстро поели и Якса начал прощаться.
– Оставляю тебе бумаги, – сказал он, – через неделю приду за ответом: да или нет. Может также быть, что я скажу тебе ещё нет, подумав. Пользуйся, это твоя работа на свете, милостивый Репешко, ты на это создан, чтобы из нас соки высасывать.
Возмущённый хозяин хотел протестовать.
– Тихо, – прикрикнул Якса, – я знаю тебя лучше, чем ты думаешь; и ты меня не обманешь, лёжа крестом и стоня на костёльном полу. Но ты мне нужен таким, каким тебя Бог на огорчение людям сотворил. Будь здоров и не думай, что меня проведёшь.
Сказав это, Якса накрыл голову, вышел из избы и, не говоря ни слова, выехал в Рабштынцы.
Бывают в жизни минуты, представляющие в ней кризис, границу одной эпохи и рассвет новой, другой, едва связанной воспоминаниями с первой. Человек встаёт вдруг как после тяжёлой болезни, в которой был между жизнью и смертью; встаёт возрождённый, чувствуя, что то, что оставил за собой, было будто иным, второстепенным существованием. Чем у человека более чувствительная и впечатлительная организация, чем более совершенна его природа, тем больше он поддаётся таким преображениям, избавляющим его от более медленных дорог, по которым другие должны плестись. Людей не раз упрекали в чудачестве, их биографов – в нелогичности; но можно ли чем-нибудь помочь против феномена, который, хотя может быть непонятным для многих, есть повседневным и обычным? Мы видим его повторяющимся чуть ли не каждый день.
Достаточно взглянуть на свет и избранных созданий, которые прожили на нём часть века.
Такому внезапному преображению подвергся молодой Евгений в течение очень короткого времени. Одно слово каштелянича раздражило его гордость, пробудило отвращение, растолкало мысли спящего, один вечер рассуждения и думы, несколько слов старого Семеона, наконец голос замшелых мелштынских стен изменили его до неузнаваемости. Немного легкомысленный и ветреный юноша, он вдруг изменился духом, он стал внешне серьёзным. Его лицо нахмурилось, почувствовал в себе наследника великого и несчастного рода, призванного для каких-то неизвестных обязанностей, не владеющего собой, связанного нитью традиции с праотцами. Вся эта ночь прошла в дивных грёзах. Ему снилось, что его спальню окружали призраки, похожие на ожившие изображения; у его кровати сидела женщина с кровавой розой в руке и кровавым знаком на шее; старцы рассказывали историю дома.
В этом сне отец был, но недоставало матери. Неизвестно почему, он почувствовал себя к ней остывшим, почти недоверчивым и гневным за то, что в последнюю минуту оказалась к Яксам слишком потакающей. В нём он уже теперь ненавидел врага. Какое-то резкое отвращение, растущее с каждой минутой, закипало в его сердце к человеку, в котором внезапным проявлением заметил неприятеля.
Он встал под впечатлением этих ночных видений и, припомнив вчерашний вечер, пошёл сначала удостовериться, что книжка, которую взял в библиотеке, лежала в его шкафу. Запечатанные страницы искушали его; он поглядел на них, но какого было его удивление, когда нашёл верёвку порванной, печать сломанной, таинственные страницы расцепленными.
Он не мог поверить своим глазам, так был уверен, что вчера положил её на полку нетронутой. Мог ли он во сне бессознательный открыть её, или какая таинственная сила специально ему её раскрыла, чтобы ничего не сдерживало его любопытства?
Новый мир, в который входил Евгений, полный призраков, чудес, духов, живых преданий, так отличался от того, к которому привык с детства, дыша светлым и весёлым воздухом юга, скептицизмом запада, то, что он испытал, так не согласовывалось с тем, во что учили верить,
